Книга Время желаний - Януш Леон Вишневский

– Ты хоть знаешь, что мне этот твой профессор сказал?! Знаешь? Нет, ты не знаешь! Да и откуда тебе знать, если ты знаком с ним только по конгрессам, конференциям, научным публикациям и по торжественным мероприятиям с вручением наград. Я в курсе, что он кто-то вроде гуру, оракул и мудрец в одном лице, слава которого гремит по всей Америке, от Атлантики до Тихого океана. Мне стало известно, что ты вызвонил, выходил, выпросил, а может, даже вымолил для меня этот прием у него. А еще я узнал, что он неизлечимо праведен, безупречно честен, кристально чист. К нему нельзя идти даже с цветами, потому что у него жуткая аллергия… нет, не на цветы – вообще на любые подношения. Да ладно это, мне стала известна даже самая большая его тайна: что он посещает кладбища, ходит на могилы некоторых из своих пациентов. Но после моего визита к нему я не могу думать о нем иначе, как о хамоватом, лишенном даже минимального сочувствия к людям седовласом божке, изрекающим свои вердикты с каменным лицом. Сидит, понимаешь, на своем скрипучем, словно из сельского клуба взятом стульчике, сидит за столом, какого уже не сыщешь даже в самом захолустном отделении полиции, сидит и попивает чаёк из стакана в металлическом подстаканнике. Полное впечатление, что время остановилось в этом его – скажем так – кабинете на последних годах социализма в Польше. И это при том, что Национальный фонд здравоохранения позиционирует его клинику в своих блестящих (обложками) рекламных изданиях как гордость польской медицины. Не представляю, как и где он принимает всех этих обвешанных званиями американцев, японцев, шведов, не говоря уже о русских. Лично я – ты ведь знаешь меня – сторонник умеренной скромности, но у него в кабинете, как в юрте где-то в центре выжженной солнцем азиатской степи. Зато перед кабинетом – кресла, пальмы в кадках, глянцевые журналы на столиках и картины на стенах. Правда, в этих креслах практически никто не сидит. Записанные к нему на прием шастают по коридорам и лишь время от времени приходят взглянуть на монитор, скоро ли их очередь. Никому, похоже, не хочется сидеть у всех на виду перед кабинетом «господина профессора по раку». Кое-кому это, наверное, даже труднее, чем ждать перед кабинетом дерматолога, сексолога или психиатра. В последнее время люди стали стыдиться своего рака больше, чем нервного расстройства, преждевременной эякуляции или сифилиса. Я так думаю. Это только по телевизору и чаще всего по поводу каких-нибудь благотворительных акций больные раком показывают свои лысые головы и огромные глаза, в которых рак уже зажег свои зловещие огоньки, предвещающие скорую смерть. А в Польше принято умирать как можно тише. И лишь после смерти человека рак во всем своем величии победителем восходит на пьедестал, когда в газетах или на порталах напишут в общих чертах и патетично, как это принято в некрологах, что такой-то «стал жертвою неизлечимой болезни».

Я просидел в кресле больше двух часов. Давно не выпадало мне столько времени на раздумья о себе, но никогда еще мне не было так плохо наедине с собственными мыслями и никогда еще я не чувствовал, что так одинок. А сидел, потому что после появления метастазов в позвоночнике хождение стало причинять мне боль даже более острую, чем сверление зуба без наркоза. Когда на мониторе высветился мой номер, я достал из кармана смятый листок со своими вопросами и зашел в кабинет. Доктор сидел с задумчивым видом, разглядывая бумаги, лежавшие на столе. Даже не ответил на мое приветствие. Перевел взгляд на меня, снял очки:

– Не стоило, господин доктор, беспокоить себя визитом ко мне. Если бы пришла ваша жена, я бы это еще понял. Но ведь вы-то сами врач, да не из рядовых, а с ученой степенью, полученной в шведском Каролинском институте. Я полагаю, что вы уже сто раз прочитали все это, – сказал он и обвел рукой лежавшие на столе бумаги. – Так что сами должны понимать и, думаю, вполне понимаете, что скоро умрете. И пришли ко мне, чтобы я предотвратил неизбежное. Но сие не в моих силах, господин доктор. Я мог бы много душеподъемного сказать в этом случае, мол, крепитесь, мы еще повоюем и т. д. Кому угодно мог бы, только не вам. Из уважения к вашим знаниям. Железу удалили с опозданием на два года. Ваш PSA[8] в сыворотке крови непосредственно перед удалением простаты был двузначный. Двузначный, господин доктор! Не представляю, как вы при таких показателях могли принимать своих пациентов – видимо, в туалете? При таких цифрах человек должен ощущать постоянный позыв к мочеиспусканию. Если бы вас направили на проктологическое обследование, врач увидел бы, как ваша простата свисает наружу. Даже пульпации не потребовалось бы. Думаю, недельки три вы еще поживете. Вряд ли больше. Непозволительно пренебрегли вы обязанностью следить за собой, тем более что у вас и жена молодая – и дочка-малышка, о чем меня проинформировал ваш коллега. Друг, очень вам преданный. Так что самое время составить завещание. А когда составите – окунитесь в жизнь: всё повнимательней рассмотрите, всего, чего только душа захочет, попробуйте, ко всему прислушайтесь и всё понюхайте. Побольше общайтесь с близкими. А к нам в клинику приходите под самый конец. Уж кто-кто, а вы точно определите, что пришел конец. И тогда я распоряжусь, чтобы в морфии у вас недостатка не было.

Встал из-за стола, подошел к окну, распахнул его настежь и закурил сигарету, повернувшись ко мне спиной.

Ни разу не пришел ко мне с обходом, зато морфий здесь колют по первому же требованию. Как хорошо, что ты есть у меня. Я это хотел тебе сказать. Он был прав: я уже давно все понял, но слишком долго боялся признаться. Помнишь, как мы в Брюсселе после конгресса пошли в магазин, и я купил три платьица для Мартуси? Трех разных размеров? Просто я хотел представить ее в этих платьицах, когда меня уже не будет на этом свете…