срывают с меня одежду на глазах у всех
и осматривают все мое тело,
и это до того унизительно!
Она заворочалась на диване от неприятного чувства.
— Они везде меня лапают, доктор, вы не представляете себе,
и вскоре они ее находят.
— Что?
Дрейф поднял глаза.
В голосе женщины зазвучали растерянность и изумление.
— Метку дьявола, доктор,
знак,
маленькую черную бородавку,
сосок сатаны,
здесь…
Дрейф подался вперед над письменным столом, чтобы разглядеть, где именно на теле, по словам женщины, сидит этот нарост…
Ага, прямо между грудями!
Тут он точно понял
(ибо существуют тысячи видов меток дьявола и сосков сатаны, все из которых описываются как различные стадии ведьмовства).
— И теперь ничего не поделаешь, доктор,
потому что надежды больше нет!
Дрейф записывал.
Красные чернила странным образом разлетались брызгами.
Они вовсе не походили на его любимые черные-пречерные чернила.
На записях постоянно расплывались безобразящие их кляксы, некоторые слова совершенно невозможно было прочесть,
да, нужно сегодня же вечером попросить госпожу Накурс купить большой запас черных чернил, чтобы такое в будущем не повторялось.
— Да, продолжайте же, барышня…
— Они подвергают меня пыткам,
хотят заставить признаться.
— А где это происходит?
Проклятые чернила!
Дрейфово раздражение по поводу клякс и брызг, и непонятной склонности чернил поступать как им заблагорассудится заставило его крайне непрофессиональным образом прокричать объекту анализа:
— Где это происходит, барышня!
— Подождите, подождите, доктор, я должна это…
И она на мгновение застыла, а потом пробормотала что-то так тихо, что Дрейф услышал всего одно слово.
— Что вы сказали, барышня, говорите громче!
— В отвратительной тюремной норе, наполненной разными инструментами!
— Так-так, и вы сознаетесь?
— Конечно нет,
никогда,
никогда в жизни,
никогда!
Дрейфа передернуло от этой мятежной, неженственной вспышки.
Он даже немного испугался.
Все это составляло такой полный контраст по сравнению с тем несколько приглушенным тоном, которым до этого говорила женщина.
Но затем она снова смягчилась и заговорила жалобно, бессильно,
отчего Дрейф с облегчением вздохнул.
— Ах, все это тщетно, меня ведь все равно сожгут,
и не за то, что я что-нибудь сделала,
а за то, что я то, что я есть — женщина,
да, вот уж меня темным осенним вечером волокут на площадь,
ох, доктор, как много здесь людей, которые смотрят на все это,
и ветер дует,
вблизи меня разложены другие костры и стоят другие столбы, к которым привяжут других женщин и сожгут живьем,
а теперь меня привязывают к этому столбу, доктор,
раскладывают хворост и бересту у моих босых ног,
холодно, и мужчины осыпают меня бранью,
в то время, как женщины тихо и выжидательно рассматривают меня,
ох, доктор,
помогите же мне,
спасите меня,
помогите мне!
Она бессильно протягивала руки.
Когда объект анализа таким образом обращается за помощью непосредственно к аналитику, то последнему в подобном случае крайне важно сидеть тихо и выжидать, сделавшись как можно меньше и невидимее…
Как и поступил теперь Дрейф.
И через некоторое время женщина, немного собравшись, продолжала:
— Но до чего же чудные мысли, доктор, приходят человеку в голову,
пока я стою здесь и смотрю, как разгорается костер, я почему-то думать ни о чем другом не могу, кроме своего котика,
и кто же о нем теперь позаботится, кто даст ему молочка и рыбки, кто будет его любить.
Она задумчиво и нежно добавила:
— Его зовут Морбус.
Дрейфу на минуту показалось, что с этими словами состояние женщины завершилось, дошло до конца,
но после секунды глубокого молчания она вдруг испустила громкий, пронзительный, душераздирающий крик.
Она уселась на диване, прямая как палка, подняв вихрь пыли, и прижала руки к лицу
(а у госпожи Накурс, проходившей мимо по коридору, чуть не случился удар,
она остановилась, подошла к двери и осторожно приложила к ней ухо).
Женщина дрожала, уставясь прямо перед собой дико расширенными глазами.
Ее слабая тень падала на стоящие в глубине позади нее стеклянные банки, и даже самого Дрейфа охватил ужас,
так как ее крик пронизывал до костей.
Уж не просыпаются ли в ней половые силы?
Потому что это немного напоминало то, что он видел в темном зале Попокоффа той ночью…
— Я горю, доктор,
горю!
Она еще на несколько секунд застыла в неподвижности, прикрыв руками свой раскрытый рот и дико распахнув глаза.
— Вы и не догадываетесь, как ужасно гореть, доктор,
огонь, языки пламени, жара,
сначала загорается хворост,
и тебя окружает поднимающийся от него дым,
затем в твои пальцы на ногах въедаются первые робкие и причиняющие необычайную боль языки пламени,
и ты связана,
нет никакой возможности ускользнуть от этой кошмарной, сильной боли, доктор,
а огонь медленно поднимается вверх,
вгрызаясь в икры, колени и ляжки,
балахон загорается и вот его уже нет,
потом, доктор, настает черед плоти и всего тела,
оно медленно взрыхляется,
плавится, с хрустом уваривается,
а языки пламени неумолимо поднимаются вверх, вверх,
они достигают твоего лица, и вот голова и лицо загораются,
языки пламени наполняют рот, плавятся губы, язык превращается в каплю крови,
волосы вспыхивают и улетают с дымом костра,
и как ни кричи, тебя не слышно, ибо огонь идет дальше,
