– Может, не надо было?.. – спросил он, с трудом шевеля разбитыми губами. – Не надо было их валить. А?
– Какая им разница? – сказал Константин.
– Теперь-то уж, ясно, никакой.
– Скоро тут всем будет без разницы. Умывайся, и пойдем, а то опоздаем.
Доковыляв до раковины, Мухин отвернул кран и поплескал в лицо водой.
– У тебя курить есть? – спросил он.
– Не курю, – сказал Константин и, сунув руку в карман, вздернул бровь. – Вообще-то, есть. Но лучше не надо. Будет больно.
– Мне и так больно. Откуда ты узнал, где я? Ой, с-с-с!.. – прошипел он, кривясь, но все же затягиваясь. – Я же мог быть и дома, и у бабы, и… и сам не знаю, где. У меня тут активный образ жизни. Очень активный…
– Да уж!.. Ты кран закрыл?
– Что?..
– Вода не идет.
Константин крутанул ближний вентиль – из него выпала крупная капля, единственная. Он попробовал второй, но там даже и капли не было.
– Уже?! – воскликнул Виктор.
– Начинается всегда одинаково, с электричества. Самое слабое место, слишком много зависит от человека. А электричество это поганое… движение электронов, понял?.. вот это движение все у нас и двигает. А как остановится – всему и каюк. Без бога жить можем, а без электричества – не умеем. Ну идешь, нет?
– Ползу…
Мухин прихрамывая дотащился до двери и, повернувшись боком, спустился с трех высоких ступенек. Туалет в Лужниках, загаженный, зато бесплатный, находился на отшибе, до аллеи от него было метров пятьдесят по гравийной дорожке.
Наступая на правую ногу, Виктор ойкал, но терпел, поскольку знал, что Константин ему не поможет. Менты побитых драгдилеров на себе не носят.
К счастью, перекинутый милиционер оставил бело-синий «Форд» у самой тропинки – Мухин припадал на больную ногу все глубже, и все дольше решался на новый шаг.
– Так как же ты меня отыскал? – спросил он. – По запаху, что ли?
– От тебя действительно попахивает, – сказал Константин. – Нет, я про другое. Ты в оперативной разработке.
– За мной следят?!
– Уже нет.
Константин положил автомат между сидениями и завел мотор. Ворота на выезде с территории были закрыты. Он хотел посигналить, но человек в будке замахал рукой и побежал открывать.
– Пока еще на месте, – меланхолично произнес Константин. – Некоторых вообще не перекидывает, им хуже. Они все видят и все понимают – не сразу, так со временем. А сделать ничего не могут.
– Самому бы понять… – пробормотал Виктор.
– Это достаточно просто. Людей перекидывает из другого слоя – в течение нескольких часов, и почти всех.
– Но почему?!
– Не перебивай, – раздраженно бросил Константин. – Вот их перекинуло, и они все очнулись, кроме тех, кто в другом слое не погиб, то есть кроме тех, кого там и не было… Очнулись и решили, что все вокруг спятили. Или они сами спятили… Не важно. У них же память другая – память оттуда. А здесь для них все поменялось. Необъяснимо. Скрипач видит перед собой какие-то кнопки – он же не знает, что он теперь не скрипач, а авиадиспетчер. Плюнет и пойдет искать любимую. А любимая у него тут в тюрьме просыпается. Только что на фуршете с австрийским послом заигрывала, а здесь она соседу по коммуналке брюхо вспорола. А главное – власть. Любым бардаком можно управлять – если есть, кому. Так ведь некому. Обычный расклад: президент США в прошлой жизни был полуграмотным скотоводом их Техаса, а наш – активистом в какой-нибудь «Новой Революционной Бригаде». Ну, люди созвонились, обозвали друг друга «motherfucker», а потом – два звонка на командные стратегические пункты. «От нашего стола – вашему»… Их-то как раз от сети не отрубает, у них сети свои. И все, значит, угощаются. И не важно, сколько ракет попадет в цель. На Земле сорок тысяч ядерных зарядов, половина сдетонирует – и хорош. Попадать уже не в кого.
– И все люди погибают и снова – в другой слой?
– О том и речь. Спроси еще раз, почему перекидывает… Потому и перекидывает! Получается «У попа была собака». Найдешь начало этой песенки – получишь Нобелевскую премию. Она ведь с середины начинается. Вся песня – надпись на могилке. А кто ее написал-то? Известно, что поп. Но это не начало, это, опять же, середина.
– И вы… ты, Сан Саныч, Шибанов… – Мухин на миг даже забыл о боли и о том, что правая нога уже почти отнялась. – Вы намерены…
– Намерены, – твердо сказал Константин. – Мы вряд ли утратим наши способности, они, наоборот, только развиваются. И с тобой то же самое будет. Сможешь ты жить среди нормальных людей? Каждый день ждать очередной войны – сможешь? Надо хотя бы попробовать. Что нам еще остается?
– Но если всех перекидывает, и катастрофа неизбежна…
– Катастрофа – неизбежна, тотальная гибель – нет. В некоторых слоях обходится без войны. Наступает анархия, работать, естественно, никто не желает, люди превращаются в волков. Недельку погромят магазины, потом доберутся до складов, а когда все сожрут – вот тут начинается настоящий беспредел. Оружия в стране навалом. Бензин, консервы, шмотки, – все кончится, а патронов еще надолго хватит. В таком слое выигрывает тот, кто хапает с витрины не коньяк, а крупу и тушенку, и быстренько забивается подальше за Урал. В лесу выжить легче. Если умеешь, конечно. А в крупных городах… – Константин прищурился и покачал головой. – Один год, это максимум. Вторую зиму редко, кто выдерживает. И народ перекидывает дальше. А там – новый поп и новая собака. Когда-нибудь цепная реакция доберется до последнего слоя – до последней Земли и последнего человечества. И нас с тобой уже никуда не перекинет…
– А ты что, собрался жить вечно?
– Это может случиться гораздо раньше, чем ты думаешь. Через месяц. Или завтра. Витя, ты хочешь умереть завтра? Хочешь умереть насовсем, как и положено смертному?
Вместо ответа Мухин закурил и уставился в окно. На Большой Пироговской, которую они проезжали, все было тихо – пожалуй, слишком тихо для этого слоя. Виктор смотрел на поток прохожих, как на огромный индикатор, и по мельчайшим деталям угадывал медленное приближение финала. Это было легко, ведь мир за окном он считал своим. Здесь Мухин родился и прожил половину жизни и, хотя прикоснулся он к ней только сейчас, она тут же стала частью его самого. И Виктор ее сравнивал – с тем, что он о ней знал, с тем, что здесь быть должно, и чего быть не может.
Спокойствие на улицах – изнывающее от жары, засохшее без дождей, клубящееся желтой пылью спокойствие. Немного душно, а в остальном – все в порядке… Все как обычно.
Теперь, когда Виктор понимал, что происходит сию секунду, и хорошо представлял, что произойдет через час, он вдруг начал чувствовать перед этим миром вину – перед каждым человеком и даже перед теми ублюдками, свалившимися под писсуары. Он их всех обманывал. Он помнил то, чего никто из них не вспомнит, – потому, что вспомнить это невозможно. Потому, что у нормального человека жизнь только одна. Так ему, нормальному, кажется.
