Получением этой должности Гессий Флор был обязан своей жене Клеопатре. Это она, будучи близкой по другой Поппеи Сабины, жены императора Нерона, выхлопотала для мужа прибыльное местечко. Не Египет, конечно, но и здесь, на задворках империи, прекрасно можно обогатиться на налогах, взятках и… откровенном грабеже.
В упоении от наживы Флор был готов позволить грабить что угодно и кого угодно, лишь бы грабители не забывали делиться добычей с ним. При нем только те из преступников оставались в тюрьме, кто не мог заплатить. В стране все спуталось и пришло в смятение. Разбойники бесчинствовали на дорогах, отбирая имущество, а зачастую и жизнь.
Но последней каплей, истощившей всякое терпение народа, было бесцеремонное изъятие прокуратором семнадцати талантов из храмовой казны. Это было встречено народом Иудеи с негодованием. С громкими криками и стенаниями, возмущенные, бросились они к Храму, молясь и взывая к милости императора.
Именно тогда и произошел тот небольшой, незначительный, даже смешной инцидент, с которого началась эта глава, но который привел к страшным последствиям.
Сев в кресло, прокуратор поставил локоть правой руки на широкий подлокотник и обвел долгим холодным взглядом стоящих перед ним людей, людей не простых – величественных гордых священников, уважаемых городских чиновников, городскую знать.
«Напустили на себя показное смирение», – неприязненно подумал Флор. В углах его крупного рта пролегла презрительная складка. Негромко, но внушительно он произнес:
– Вы должны выдать мне тех, кто позволил себе оскорбление римского прокуратора.
По рядам стоящих словно прошелестел ветер. Наконец один из священнослужителей выступил вперед, провел рукой по аккуратной седой бороде и заговорил проникновенным голосом:
– Молодость горяча и беспечна, мудрость приходит с годами. Безрассудство свойственно молодым, предусмотрительность – старым. Поверьте, все это беззлобные шутки, не нанесшие вреда Риму. – Священник замолчал, ожидая, не скажет ли что прокуратор, но тот, не отвечая, неподвижно глядел на иудея.
Как он их всех терпеть не может.
Священнослужитель явственно видел гнев, разгоравшийся в недобрых глазах Флора. Тогда он добавил мягко, стараясь и голосом, и выражением лица успокоить вспыльчивого прокуратора:
– Да и где теперь сыскать болтунов? Они все столь напуганы, что будут отрицать вину свою.
– Мне судить, что наносит ущерб престижу Рима, а что нет, – кичливо прервал Флор священнослужителя. – Или виновные будут мне немедленно выданы, или я буду считать, что в оскорблении власти виновны все.
Слова прокуратора падали, словно тяжелые камни, от тяжести которых у всех стоящих согнулись плечи. Не найти им средства умилостивить Флора. Они совершенно упали духом, хотя и старались это скрыть под ровными выражениями своих лиц. Священнослужитель слегка побледнел, но продолжил уговоры, и голос его звучал настойчиво:
– О, как ты прав, достойный прокуратор. Власть должна быть почитаема. Но даже властители мира, грозные императоры, считали возможным быть милостивыми и прощать. Так прости же и ты тех, кто грешил необдуманными речами, прости немногих провинившихся ради многих невинных.
Но слух прокуратора был избавлен от желания услышать. Он преследовал свои цели и свои плел интриги. Спокойствие Иудеи в его цели не входило.
– Пиши приказ, – сказал прокуратор секретарю, небрежно кивнув в его сторону головой, и тот, неожиданно вздрогнув, суетливо задвигал пером по пергаменту. – Виновные в оскорблении подлежат смерти.
Флор встал и, не обращая более внимания на бледных растерянных иудеев, вернулся в дворцовые покои. По-прежнему громко ворковали голуби. Капли росы еще сверкали на листьях.
Поисками виновных занялись в Верхнем городе. Обыскивали дом за домом, улицу за улицей. Солдаты восприняли приказ Флора как разрешение грабить. Врывались в дома. Убивали жителей, не выясняя, виновны они или нет, не обращая внимания на то, кто перед ними – мужчина или женщина, старик или ребенок. Совершенно спокойных лояльных граждан тащили к Флору, бичевали, распинали.
Крест был римским способом казни, предназначенной для рабов, разбойников, грабителей, а также для тех, кого хотели обесславить, покрыть позором. Этой позорной казни рабов Флор подверг даже тех иудеев, что имели римское гражданство и принадлежали к привилегированному всадническому сословию. Это было неслыханно. На это не осмеливался ни один из предыдущих прокураторов. Три с половиной тысячи человек были лишены в этот день своей единственной и бесценной жизни.
Ицхак напрягал последние силы, понимая, что еще немного – и его схватят. Из гулко стучащей груди вырывалось хриплое дыхание. Пот катил градом, застилал глаза. Улица круто понеслась вниз. Прыгая по истертым каменным ступеням, юноша свернул влево, проскочил под круглой аркой, соединяющей два противоположно расположенных дома, побежал по узкому переулку с нависающим, словно в тоннеле, низким потолком. Еще поворот. Еще ступени. Не заметил. Споткнулся. С силой стукнулся о камень стены.
Перед глазами поплыли красные круги, в ушах мучительно зазвенело, ноги стали ватными. Они гнулись и расползались в стороны. Обдирая лицо о стену, но не удерживая свое тело, Ицхак медленно съезжал на мостовую. Гул в голове смешался с приближающимися шагами легионеров. Все, конец. Голова безвольно откинулась назад. Непослушные губы зашептали молитву:
– Шма, Исраэль…
Неожиданно какая-то сила рванула его тело вправо, проволокла по мостовой и, впихнув в неприметную дверь, опустила на пол. Дверь закрылась. Подбитые гвоздями калиги римлян стучали уже рядом. Ближе. Ближе. Лишь дверь отделяет Ицхака от солдат.
«Надо не дышать. Шум дыхания выдаст нас», – пронеслось в голове Ицхака.
Но шаг и прошли мимо, и звук их вскоре стих, стертый лабиринтом улиц. Некоторое время царило молчание. Глаза привыкали к полутьме комнаты. Из углов словно выплыли предметы обстановки, простой, но добротной. И лицо спасителя.
– Благодарю тебя, будь ты благословен. Скажи мне имя свое, – справившись наконец с шумным дыханием, сказал Ицхак.
Его спаситель высок и строен. У него продолговатое лицо с внимательными глазами, волнистые волосы, небольшая борода на впалых щеках.
– Меня зовут Ионатан бен Боаз, – ответил спаситель и продолжил чуть насмешливо: – А твое имя мне знакомо. Ведь это ты кривлялся возле Храма, выпрашивая милостыню для Флора.
– Кривлялся?! – возмущенно воскликнул Ицхак и вскочил на ноги. – Это борьба за освобождение.
Ицхак говорил запальчиво и пылко. Он уже забыл, что всего лишь минуту назад был на волосок от смерти.
– Тихо. Не шуми. Солдаты не могли уйти далеко. А твоя «борьба» сыграла на руку Флору и привела к жертвам.
– Это ты сказал. Так ты «избранный», фарисей. Думаешь, можно уговорить волка не есть овец?
– К сожалению, римляне даже не волки, они львы.
