6
– У меня хорошие новости, – сказал Жан-Мишель. Мы лежали в постели, и он говорил шепотом, чтобы не разбудить детей, спавших в дальнем углу нашей маленькой комнаты.
– О чем? – сонно спросила я.
С тех пор как я вернулась во дворец Сен-Поль, усталость была моим постоянным спутником. За прошедшие годы случилось много всякого – и хорошего, и плохого, – но теперь мы с Жан-Мишелем жили в королевском дворце. Жизнь наша сильно переменилась.
Более восьми лет мы с детьми обитали в старом родительском доме у Большого моста. Летом, после ухода из королевской детской, я родила мальчика, и, благодарение Господу, он выжил. Мы назвали его Анри-Люк в честь обоих дедушек, но я всегда звала его просто Люком. Жан-Мишель стал возчиком королевских продовольственных обозов, постоянно снующих между Парижем и другими замками, и ему отвели семейную квартирку во дворце. Увы, моя матушка страдала от болей в распухших суставах, и я не могла оставить пекарню. Впрочем, меня это вполне устраивало, поскольку во дворце Сен-Поль безраздельно властвовал герцог Бургундский, а после нашей ужасной встречи я предпочитала держаться от него подальше.
Жизнь была нелегкой. После того как герцог Бургундский увез королевских детей, Париж превратился в жестокий и зловещий город. Местные жители разделились на фракции в соответствии с тем, какие ветви королевской династии они поддерживали, с кем находились в родстве и от чьей благосклонности зависели. В битве за власть герцоги Бургундский и Орлеанский подкупом и лестью добивались поддержки со стороны ремесленных гильдий, церковных сановников и представителей университета. Подобный раскол общества вызвал череду кровавых мятежей и убийств, поджогов и самосудов. В городе царил страх. Безумный король Карл все еще занимал престол, но был не в состоянии удержать своих вассалов в повиновении. Королева, выступая в роли регента, настраивала герцогов друг против друга – ходили слухи, что она допускает в свою постель то одного, то другого.
К счастью, Екатерина, живя в безопасности под кровом аббатства Пуасси, всего этого не знала. Я тосковала по ней безмерно, хотя и понимала, что вряд ли снова с ней встречусь. Я старалась забыть о малышке, однако о ней ежедневно напоминали мои дети. Конечно же, я любила Алисию и Люка, а по мере того, как они подрастали, становилось очевидным, что и они меня любят. Окруженные родительской заботой и лаской, преданные друг другу, дети росли в сплоченной, дружной семье, но для меня они являлись постоянным источником душевной боли, которую я не поверяла никому, зная, что подобного разделения материнской привязанности не поймут и не одобрят.
Недуг окончательно подкосил мою матушку. По утрам она с трудом выбиралась из постели и бо́льшую часть дня проводила у распахнутого окна пекарни, помыкая мной и осуждая каждое мое действие. Ее беспрерывно мучили ужасные боли в опухших суставах, она стала злобной и раздражительной. Я изо всех сил старалась не обращать внимания на ее придирки, но это удавалось не всегда. Вдобавок выволочки она устраивала только мне, а не мужу или внукам. Позже матушка стала принимать особое лекарство – маковый отвар, который я приносила ей из лавки аптекаря. Снадобье подействовало на нее почти сразу, однако весьма странным образом. Поначалу, радуясь тому, что боль прошла, я не придавала значения безразличному и бессмысленному выражению глаз матушки, а спустя несколько недель обеспокоилась и тайно подменила лекарство сладким сиропом. Мать затрясло, как в лихорадке, и затошнило. Она умоляла, чтобы ей вернули «дыхание ангела», как она называла снадобье. Мне пришлось снова дать ей макового отвара. Однажды вечером она приняла слишком большую дозу – а может, зелье испортилось – и наутро не проснулась.
Мы с отцом тяжело восприняли ее кончину – матушка, сильная, волевая женщина, всегда была нашей опорой, – но возблагодарили Господа, что ее страдания закончились. Ей повезло умереть в собственной постели. В то время жизнь в Париже была полна опасностей. Человека могли запросто убить за ношение шаперона не того цвета или за появление не в том месте. Каждый день на улицах находили трупы с перерезанным горлом или разбитой головой.
Однажды морозной ноябрьской ночью насмерть зарубили самого герцога Орлеанского. Какие-то убийцы в масках напали на него на рю Барбет, что за дворцом Сен-Антуан, возле особняка, в котором герцог был частым гостем. Ходили слухи, что там несколько недель жила королева. Когда королевская гвардия заполонила улицы, разыскивая преступников, пошла молва о том, что герцогу отсекли правую руку. Бургиньоны, сторонники герцога Бургундского, ходившие в синих шаперонах, объявили это свидетельством сговора Людовика Орлеанского с дьяволом, который всегда метит правую руку своих приспешников. Арманьяки, сторонники Орлеанского дома, отличаемые по белым шаперонам, настаивали, что дьявол, замешанный в этом убийстве, носит имя Иоанна Бургундского, – а тот, словно подтверждая обвинение, внезапно покинул королевский двор и сбежал в Артуа. Безвластие привело к тому, что в Париже сложилась чрезвычайно опасная ситуация. Число трупов в канавах неумолимо возрастало.
