— Хорошо. Будет исполнено, — покорно проговорил Тюменцев. Он давно для себя решил: крупные деньги лучше, чем большие погоны. И работал не покладая рук на мэра.
На кого еще, если в прошлом году губернатора насильственно отстранили от власти. Жизни лишили…
— Еще меня интересуют вещдоки, изъятые с места происшествия, с погорелья то есть. Там, говорят, наизымали чего-то. Как бы так сделать, чтобы эти кости не доехали до места назначения. Говорят, их в Москву собираются везти, в институт какой-то.
— Я уточню этот вопрос, — принялся обещать Тюменцев. — Как следует провентилирую. Экспертизу вообще-то вначале должны у нас провести.
— Вот именно, провентилируй. Но чтобы крошки от них потом не осталось. Еще я хотел тебе сказать: кому-то понадобилось «жучков» мне опять насовать. Как будто это может принести какую-то пользу. Не знаешь, кто?
— Откуда мне. Известно, что не мои…
— Вот и я не знаю. Но ты постарайся. Может, узнаешь. Может, по линии ФСБ скребут. А ведь известно, что прятать в этом кабинете, кроме архивных блох, нечего. И речи наши давно известные — боремся. Без отдыха и покоя. Стремимся обуздать нищету и помочь обездоленным соотечественникам. Кажется, это дело рук нового губернатора, Сереброва. Сергей Сергеевич давно меня не любит. Разлюбил. А может, и не любил никогда, только притворялся. Сколько волка ни корми… Не знаешь, может, у него рыло в пуху? А? Не в курсе? Вот и я не в курсе. В общем, задача у тебя на этот раз простая: представить материалы по пожару, по этому агенту специальному, в отставке. А я почитаю на досуге. Ну и чтобы, конечно, скелет дальше речки Ушайки никуда не ушел бы. Вроде доходчиво я сегодня объясняю. Вредно ему ходить на большие расстояния. Рассыпаться может…
Куда доходчивее! Тюменцев млел и бледнел одновременно. Одно дело — деньги щупать, другое — ересь бандитскую выслушивать. Так бы, кажется, и раздавил мокрицу. Но не раздавишь. Привык тоже к этой физиономии. Брать оно всегда просто, отдавать бывает сложно…
Тюменцев простился и поспешил исполнять задание. Косясь на окна мэрии, сел в персональную «Волгу» с шофером и отбыл.
А мэр тем временем, напрягая память, попытался вспомнить, о чем это он утром читал, лежа на диване. Ах да, о древлянах, что в древние времена на этом месте жили. Однако жена утверждает, что древляне — это совсем другое и в другом месте.
Возбудил в памяти прочитанное, вызвал машину и пошел к выходу. Пока шел, машина уже стояла у подъезда, обрамленного красными каменными плитами. Сел в машину, хлопнув дверью, и отправился домой. Глядел из машины, как сыч из дупла. Из динамика неслась песня:
Ты неси меня, река-а,
За крутые берега-а…
Дома мечтал упасть на диван и ни о чем не думать. Но просчитался. У блондинки оказались другие планы. Все те же. Недочитанная книга. Папочке надо повышать образовательный уровень и расширять кругозор. С трудом разлепив после ужина глаза, принялся все-таки читать и увлекся.
«В воеводских хоромах, рубленых в охряпку, жарко. Маленькие слюдяные окошки плачут. За ночь они обмерзали льдом, а утром, после топки печей, пускали потеки воды. Воевода Головин, скинув тулуп, остался в красном суконном кафтане, широким жестом пригласил гостей к столу. Широкоскулый. Борода винтится колечками. У глаз лучистые морщинки собрались: рад делу, которое только что свершилось.
— К столу, гости дорогие! — воевода вращается на высоких каблуках. — Чем бог послал…
Гости, эуштинские татары, робко входят в воеводскую избу, толпятся у дверей: не робость высказывают — уважение. Часто кланяются. Непривычно сидеть за таким столом, но чего не сделаешь ради своего же блага.
Заходят чинно в воеводскую избу русские люди. Размашисто крестятся на передний угол, где едва заметно теплится лампадка. Жуть берет: куда занесло суровых магометан.
Сухонький голова, Гаврила Иванович Писемский, козлинобородый и плешивый (волосы выпали уже в Сургуте), топал половицами, помогая рассаживаться.
— Места всем хватит, — повторял он то и дело. — Хорошее дело свершилось…
Воевода позвал помощника и послал того прислать каких ни есть дудошников. Тот понял по-своему: помчался и притащил жившего за большим ручьем Ивана Еремина, ярого плясуна и задиру. Иван вначале заупрямился: поставил в лесу-де петли на зайцев. Но, услышав воеводин приказ, быстро собрался. Притащились и дудошники — два казака-старожила.
На столах у воеводы стояло и лежало «чего бог послал». Копченые ельчики, осетры в больших деревянных корытах, вареные, большие хлебы, белые и ржаные, паленые глухари с обрубленными лапами и печенные в золе, туеса с медовухой. Стояли большие гнутые бутылки с вином, вынутые из погребов Писемского (голова был запасливый). На сосновых досках разложены копченые языки. В глубоких ставцах таяла капуста, квашенная с брусникой. Еды было много, и все давно проголодались. Наконец все было приготовлено. И воевода, наложив крест, сказал: «С богом!» — и опрокинул в большой рот оловянный стакан с анисовой водкой. Крякнул.
Закрякали и остальные, потянулись каждый за своим куском. Поднесли Ивану-плясуну — отдельно, в уголке, — знай свой шесток…
…Дудошники надрывались у двери. Иван потел, который раз выходя на середку избы. Потно в избе, чад стоит. Надышали, что лампада едва теплится, подергиваясь пламенем.
Тоян шепнул своим, те перемигнулись. Из-за стола полез татарин, молодой, сероглазый, в сапогах под вид бескаблучных — катаных. Повел смуглой головой вправо, влево и пошел плясать татарин. Сородичи его подыгрывали. Музыка, то заунывная, то быстрая, гремела.
Иван поясно поклонился воеводе:
— Дозволь отлучиться… до ветру, что ли, воевода…
— А мы все вместе, — вскочил воевода. — Айда, люди добрые, из избы… Двери не закрывать — пусть выхолаживает…
У отца Евдокима волосы коровьим маслом мазаны, от жары длинные патлы взъерошились. Батюшка с томлением икал, жуя губами и шмыгая обветренным носом. В бороде у него застряли хлебные крошки, и он выбирал их оттуда скрюченными пальцами…
Зимний день короток. Солнце задевало о верхушки пихт. По-прежнему морозно и безветренно. Служилые устроили борьбу — кто кого! Сначала между собой, а потом пошло-поехало.
Иван-плясун — грудь колесом, ходил по кругу, подначивая на борьбу. Тоян и на этот раз шепнул что-то соплеменнику. Тот выскочил на середину двора против Ивана. Началась борьба.
— A-а! Не кароший делашшь! (Это был князькин переводчик.). Зачем хватать… А?! — И стал торопливо вырываться из Ереминых лап. Но тот не пускал, пыхтя, как бык.
— Моя взяла… Я его все равно… Не бывать тому, чтобы нам…
— Пускать надо!.. Не надо держать!..
— Нетто так можно, — поморщился воевода и велел растащить драчунов.
Трое казаков кинулись разнимать, но Иван так ухватил татарина за опояску, что не могли оторвать. Подняли, растаскивая за ноги, над истоптанным и занавоженным снегом, раскачали и махнули обоих в сугроб, к заплоту.
