Мысль о том, что на наше отношение к животным влияют как гены, так и окружающая среда, полностью соответствует обновленной концепции биофилии, представленной О. И. Вилсоном. Вначале Вилсон считал, что биофилия представляет собой накрепко вбитое инстинктивное стремление человека слиться со всем ярким и прекрасным. Однако несколько лет спустя Вилсон пересмотрел свою концепцию и включил в нее глубинное влияние научения на наши отношения с природой. «Биофилия, — пишет он, — представляет собой не инстинкт как таковой, а комплекс выученных правил, которые могут быть вычленены и проанализированы носителем на индивидуальной основе». Ну а задача выявления выученных правил, определяющих наши взаимоотношения с природой, — это уже епархия антрозоологии.
Что в имени тебе моем? Язык и моральное дистанцирование
Наше отношение к животным влияет и на то, какие имена мы им даем и в каких выражениях о них говорим. Выражения, связанные с животными, встречаются в человеческом языке на каждом шагу. Некоторые из них служат похвалой («трудиться как пчела», «память как у слона»), некоторые имеют уничижительное значение («сука»), а некоторые связаны с сексуальной сферой («петух»). Когда мы сравниваем человека с тем или иным животным, мы расписываемся в своей амбивалентной позиции в природе. В одном контексте сравнение с животным является комплиментом, в другом — оскорблением. Психолингвисты спорят о роли языка — отражает ли он наше восприятие реальности или же помогает эту реальность создавать. Я придерживаюсь второго варианта. Взять хотя бы названия, которые мы даем животным, которых едим. Есть такая рыба, клыкач патагонский — она напоминает какое-то древнее существо, имеет зубы-иголки и желтые глаза навыкате, а обитает в глубоких водах у побережья Южной Америки. Существо с таким сложным названием в категорию вкусняшек не вписывалось, пока какой-то предприимчивый импортер из Лос-Анджелеса не окрестил его более произносимым именем: «чилийский сибас».
Слова, которые мы используем, говоря о мясе, помогают нам не думать об этической стороне нашего мясоедства. В самом деле, купить у мясника фунт говядины куда легче, чем фунт коровы. Очевидно, семантическое моральное дистанцирование становится все менее необходимо по мере того, как мы идем вниз по филогенетической шкале, — для курицы, утки или рыбы специальных лингвистических ширмочек у нас нет. А вот в других странах мира люди не пользуются «мясными» эвфемизмами. Так, в немецком языке свинина, говядина и телятина именуются соответственно Schweinefleisch (плоть свиньи), Rindfleisch (плоть коровы) и Kalbfleisch (плоть теленка). В мандаринском наречии китайского языка говядина называется «нюрю», то есть мясо — «рю» — коровы — «ню»; свинина будет «дзюрю» («мясо свиньи»), а баранина — «янрю» («мясо овцы»).
Силу слова осознают все, кто сражается в войне за права животных, как с той, так и с другой стороны. Описывая охоту на тюленей в Канаде, ответственное за это правительственное агентство использует такие нейтральные слова, как «добыча», «сортировка», «план управления». Противники же охоты приправляют свою речь весьма выразительной лексикой: «бойня», «резня», «зверство». То, что менеджеры по работе с животными именуют «плавательным рефлексом мертвого животного», на язык активистов переводится как «содрать заживо шкуру».
Группа «Люди за этичное обращение с животными» (PETA), борющаяся за права животных, сообщила американцам о том, как страдают животные, которых выращивают на животноводческих фермах, на которых охотятся, которых используют в исследованиях, которые содержатся в цирках и зоопарках. Однако поднять волну возмущения им практически не удалось, поскольку мы ненасытны в своем желании съесть еще суши с тунцом и замучить сорокасантиметровую озерную форель, опрометчиво принявшую мормышку номер четырнадцать за живую муху. Как говорит одна моя знакомая, Кэти, она ни за что не станет есть существо, у которого есть лицо; впрочем, рыба не в счет. А группа PETA избрала новую стратегию: чтобы заставить нас иначе относиться к обладателям плавников вместо шерсти, их решено было переименовать. И слоган новой кампании по борьбе с рыболовством звучит так: «Спасите морских котят!»
Джоан Данейер это понравилось бы. Она написала книгу «Равенство животных: язык и свобода» и считает, что определенная лексика упрощает нам эксплуатацию других видов. Она предлагает изменить ряд названий, например, именовать аквариумы акватюрьмами, животных в зоопарке — заключенными, а ковбоев — мучителями коров. Она хочет, чтобы мы называли своих питомцев не иначе как «мой собачий друг» и «мой кошачий друг». Нет, мне, конечно, приятно называть Тилли «моим кошачьим другом», но подозреваю, что мой дантист — у него в приемной стоит аквариум — не захочет говорить, что ему пора сменить воду в «акватюрьме для моих рыбьих друзей».
Домашние любимцы или объекты исследований? Важные категории
Выбор слов, которыми мы пользуемся, говоря о животных, тесно связан с еще одним фактором, влияющим на наше отношение к ним, — с категориями, на которые мы делим живых существ. К примеру, животным из категории «домашний любимец» мы даем имена, а животным из категории «объект исследований» обычно не даем. Когда я недавно спросил биолога, дает ли он клички своим лабораторным мышам, он посмотрел на меня как на сумасшедшего. И неудивительно. В конце концов, все мыши, которых он изучает, разбирает на части и колет шприцами, выглядят практически одинаково. Ну и стоят ли они того, чтобы давать им имена?
Однако иногда категории животных оказываются очерчены не так четко. Когда я учился в магистратуре, мы давали клички некоторым лабораторным животным — тем, кто жил в лаборатории уже долгое время и стал скорее любимчиком, нежели объектом изучения. Например, у нас был Ползун — коралловый аспид с крайне неприятным характером (возможно, бывшим следствием эксперимента, в котором Ползуну вырезали язык). А любимчиком всей лаборатории был внушительный полутораметровый полоз по кличке Ир. Лаборатория получила его еще младенцем. Ир был существом необычным — у него было две головы и один пенис (у большинства змей голова одна, а пенисов два). Одну голову мы прозвали Инстинкт, а другую Разум. Отсюда и получилась кличка.
Однако перевод животного из категории лабораторных в категорию любимцев может вам дорого обойтись. Одна женщина, ветеринар-исследователь, рассказала мне, что как-то раз «влюбилась с первого взгляда» в щенка бигля, который должен был быть использован в смертельном для собаки эксперименте. Ветеринар отвела в уголок одного из лаборантов и тихонько велела ему поменять животных местами. Вместо бигля на смерть пошла другая собака. Женщина понимала, что бигль выжил только потому, что на него обратил благосклонное внимание некто, облеченный властью (то есть она сама). Спустя несколько лет она все еще чувствовала вину за то, что обрекла на смерть другую собаку.
Человек начал делить животных на категории очень давно. Исследователи Йельского университета провели эксперимент, в ходе которого показывали детям дошкольного возраста картинки неизвестных им животных (например, сайгаков и панголинов) и предметов (например, лузекс — штуковины для рисования кругов — и гарфлом — приспособления для разглаживания полотенец) и записывали, какого рода вопросы дети задавали об увиденном. Эти вопросы свидетельствовали о глубоко укоренившейся системе категорий, включающей в себя четкое разделение одушевленных и неодушевленных предметов. Увидев панголина, дети спрашивали: «Что он ест?» А увидев гарфлом — «Как оно работает?», «Зачем оно нужно?». О животных подобных вопросов не задал никто.
