– Мама, а что, если я полюблю какого-то молодого человека, а он полюбит меня?
– Ну, тогда он обязан на тебе жениться. Ты ведь слышала вчера в Опере: «Мой совет: до обрученья дверь не открывай!» Надеюсь, ты меня поняла? Да и обручение тоже еще не гарантия. Брак – это не совокупление, это серьезное жизненное устройство. Тот, кто захочет стать твоим мужем, должен иметь средства, чтобы обеспечить тебе достойную жизнь. Детей не прокормишь любовью и водой из ручья. Кроме того, ты обязана подумать и о нас с отцом.
Клер мысленно продекламировала:
Возвещено царям через жреца Калхаса,
Что в море мертвый штиль продлится вплоть до часа,
Пока царевны кровь алтарь не обагрит…[30]
– Мы отказывали себе во всем, лишь бы достойно воспитать тебя, – продолжала мадам Форжо. – Наняли тебе замечательную воспитательницу, а сейчас готовы истратить весь прошлогодний доход на месяц твоего пребывания в Париже. Значит, когда-нибудь нужно вернуть нам эти деньги. Ведь мы там, в Сарразаке, обязаны вести жизнь, приличествующую нашему положению, да и замок требует ремонта. И в твоих интересах, так же как в наших, сохранять и поддерживать имение. Сарразак принадлежит семье твоего отца уже больше ста лет. И если тебе удастся заполучить щедрого мужа; если он, как мы надеемся, привяжется к Лимузену, – твое будущее обеспечено. Девушка столь благородного происхождения не должна думать только о себе, ее долг – сберечь наследие предков. Твой отец – весьма достойный человек, но отнюдь не деловой. Один Бог знает, как я об этом сожалею! А мы, женщины, обязаны блюсти интересы семьи.
И Клер с холодной иронией опять прочла про себя:
Коль нужно для отца, поверьте, я сумею
Под жертвенный клинок свою подставить шею
И кровь невинную безропотно отдам,
Считая, что лишь долг тем возвращаю вам.
Фиакр проезжал по Елисейским Полям. На террасах кафе сидели счастливые парочки, наслаждавшиеся весенним воздухом. И Клер была готова – не столько ради прогнившей кровли Сарразака, сколько ради такой жизни – воспользоваться своей новой властью, красотой юного, драгоценного тела. Неожиданно она почувствовала благодарность к матери за ее столь откровенные наставления.
«Такой она мне больше нравится, – подумала девушка. – По крайней мере сегодня Клитемнестра высказала то, что у нее на сердце».
И Клер спросила, со скрытой иронией:
– Мама, а что, если мне понравится бедняк?
– С разумной девушкой такого случиться не может – конечно, если она сама не захочет. Ты не должна верить во всякие романтические бредни. Любовь – это не болезнь, которую подхватывают, как насморк. Это склонность, которую можно в самом начале победить или поощрить.
– Однако вы сами согласились выйти за моего отца, хотя у него не было состояния?
Она ожидала сурового выговора, однако госпожа Форжо в этой новой обстановке, казалось, решила говорить с дочерью на равных, как со взрослой:
– Твоему отцу в то время прочили блестящее будущее. Даже мои родители сочли, что этот брак для меня – наилучший выход. У них было три дочери на выданье, три дочери почти одного возраста, – ты же знаешь, что я всего на год старше моих сестер-близняшек. Справедливо или нет, но я считалась самой красивой из трех и была препятствием для их замужества – ведь в наших семьях принято выдавать сначала старшую дочь. Может быть, мои родители слегка поторопились. Но они же не могли предвидеть, что твой отец подаст в отставку. Мужчины семьи Форжо всегда входили в военную элиту.
Клер жадно разглядывала в окошко фиакра витрины авеню Виктора Гюго, одновременно вспоминая дуэты Фауста и Маргариты, Паолины и Полиевкта.[31]Ей ужасно хотелось, чтобы в жизни любовь была, как в театре, романтической и возвышенной церемонией!
– Ты все поняла? – спросила мать.
Девушка ответила: «Да» – и подумала: «Я прекрасно поняла, что советы Клитемнестры отвратительны и им ни в коем случае нельзя следовать».
Блез Форжо пришел к дядюшке Шарлю на обед, устроенный в честь Клер и ее родителей, один, без жены. У супругов было уже три дочери, а теперь Катрин ждала четвертого ребенка и не выезжала в свет. Клер захотелось повидать ее; мадам Форжо поехала вместе с ней.
Квартирка была крошечной; в столовой стояла одна детская кроватка, в гостиной – другая, через приоткрытую дверь в кухню можно была увидеть сушившиеся на веревке пеленки. Три девочки ссорились, и их пронзительные крики не давали спокойно поговорить взрослым. Клер не спускала глаз с Катрин, тщетно пытаясь отыскать в ней прежнюю лучезарную красоту; теперь она видела только осунувшееся, блеклое лицо и живот – торчащий, яйцеобразный живот, безобразно уродующий ее фигуру в слишком узкой юбке. Видно было, что роды не за горами. Катрин только и говорила что о сосках, свивальниках и кормлении грудью. Она с гордостью приводила остроумные, а на самом деле банальные «словечки» старшей дочери.
– Как мне жаль, – говорила она, – что я не побываю на свадьбе Сибиллы. Но я уже на девятом месяце. Мне понадобилось бы специальное платье.
– Ну нет! – возразила госпожа Форжо. – Вот уж это совсем бесполезные расходы.
Семья Блеза Форжо жила в Отейе, на улочке у самой крепостной стены Парижа.
Выходя из дому, Клер сказала:
– Я с трудом узнала нашу прелестную Катрин, какой видела ее в Сарразаке.
– Вот что беременность творит с красивыми женщинами, – отрезала мадам Форжо. – Такова дорогая плата за короткий миг удовольствия.
Пораженная Клер запомнила эти слова и не забывала их до конца жизни.
XI
Сибилла столь энергично воспротивилась идее черного бархатного платья для вечера подписания брачного контракта, что мадам Форжо пришлось уступить.
– Слушайтесь Сиб! – посоветовал ей дядя Шарль. – Наша Сиб – она знает, что к чему! Ну-с, а наша Клер? Что она об этом думает, эта прекрасная молчунья? Эй, мамзель Клеретта! По-моему, тебе все равно, не так ли? Ты выше всех этих жалких пустяков!
В результате вечером своего первого выхода в свет Клер поднялась по лестнице дома дяди Шарля в белом тюлевом платье. Из косыночки, обшитой валансьенским кружевом в стиле Марии-Антуанетты, выступали открытая шея и грудь; укороченная юбка с воланами позволяла рассмотреть ее ножки в атласных туфельках. Волосы, собранные в бандо, букетик роз, приколотый к голубому поясу… всякий раз, проходя мимо зеркала, Клер с восторженной радостью узнавала себя в этой незнакомке, блистающей красотой и нарядом.
«Непорочно чиста, как цветок на заре…»
Этот александрийский стих отдавался музыкой в ее сердце. Кому он принадлежал – ей самой? Или это реминисценция? Плох он или хорош? Ах, какая разница! Главное, она наконец попала в волшебный, ослепительный мир, где хрустальные подвески и бриллианты отражали сверкающую белизну светильников и плеч. Во всех углах стояли огромные снопы белых цветов. Лакеи в белых чулках разносили широченные подносы с бокалами, где играло золотистое вино. «Это бал Золушки», – думала Клер. Она чувствовала себя легкой и радостной. Сибилла представила ей Клода Парана, который вместе с ней должен был сопровождать в церковь жениха и невесту.
