Я хотела сказать ему, что живопись имеет свой собственный язык и я хочу говорить на этом языке. Перевод только путает его, лишает силы, как те слова, что перешли из испанского в английский. Я иногда завидую матери, когда она ругается по-испански. Это на меня так действует, что я слова не могу ответить по-английски.
Доктор Прайс посоветовал маме проводить со мной побольше времени, он сказал, что я страдаю от недостатка женской ласки или что-то в этом роде, поэтому она записала нас обеих в класс фламенко в студии за Карнеги-холлом. Наша преподавательница, Мерседес Гарсиа, оказалась грудастой женщиной, и ноги у нее были, как отбойные молотки. Она учила нас стучать каблуками в такт под ее хлопки и стук кастаньет. Наш первый урок прошел в сплошном топоте; сначала мы топали все вместе, потом поодиночке. Ну и грохот мы подняли! Мерседес хвалила меня: «Грудь вперед, правильно! Посмотрите, как она держится! Perfecto! Asi, asi![23]» Мать пристально на меня смотрела. По ее лицу я поняла, что больше мы туда не вернемся.
Свет пробивается сквозь витражи длинными голубыми лентами. Почему обязательно надо портить такие места религией? Я вспоминаю огромное распятие на стене, над письменным столом директора моей бывшей школы. Раны Христа были написаны яркой краской – особенно рана на боку, откуда, как нас просвещали монахини, вытекали его последние жизненные силы; капли крови застыли на лбу; раны сочились кровью и там, где гвозди пронзили руки и ноги. Монашки прекрасно знают, как довести человека до слез. Я хорошо помню, как в третьем классе сестра Мария Хосефа сказала Францине Зенович, что ее новорожденный брат не попадет в рай, потому что его не успели окрестить перед смертью. Францина рыдала, как маленькая, лицо у нее все сморщилось. В тот день я перестала молиться (еще до того, как я перестала молиться вообще) за души в чистилище и посвятила все свои «Аве Мария» некрещеным детям, хотя и понимала, что вряд ли смогу им помочь.
Я все еще не решила, что мне делать. Всю дорогу я думала только о том, как бы сюда добраться. Теперь я здесь, сижу в церкви, и мысли у меня разбегаются. Я прикидываю и так и этак, взвешиваю разные варианты, а потом от напряжения вообще перестаю соображать.
Магазины вдоль Миракл-Майл выглядят невероятно старомодными. Как будто все манекены сделаны по образцу жен астронавтов. Кто бы мог подумать, что улей настолько привлекателен? Представляю себе людей, сидящих в домах мод по всему миру и придумывающих новые способы, как бы помучить женщин, как сделать так, чтобы через двадцать лет они вздрогнули от ужаса, взглянув на свои старые фотографии. У меня был друг в начальной школе, так его мать напяливала на себя крутые штаны и белые виниловые ботинки, точь-в-точь как у Нэнси Синатра. Ну и кого она пыталась этим сразить?
Вечереет. Небо напоминает большой лилово-оранжевый синяк. Забавно, земля здесь такая плоская, здания низенькие, и небо, кажется, завладело всем вокруг, так крикливо заявляет о себе, что ты не можешь его не заметить. В Нью-Йорке у неба слишком много конкурентов.
Все улицы в Корал-Гэйблс носят испанские названия – Сеговия, Понсе-де-Леон, Альгамбра, – как будто ожидают кубинцев, которые со временем здесь поселятся. Я где-то читала, что это место застраивалось совсем не так, как другие районы Флориды. Теперь это один из самых шикарных пригородов Майами, с большими домами в испанском колониальном стиле и тенистыми бульварами. Думаю, если достаточно много людей поверит в свою мечту, то все возможно.
Во всех окнах дома моего кузена горит свет, и несколько подержанных машин дядюшек стоят на улице. Я прогуливаюсь вдоль южной стены дома, мимо банановых деревьев, все еще зеленых, с маленькими бананами на ветвях. Из кухни слышны голоса. Это абуэла Сейда и мать Бланкито, Росарио. Абуэла ворчит, что ropa vieja[24]пересолено, а ведь у многих в их семье высокое кровяное давление, и Росарио нужно быть осторожной, чтобы не навредить их здоровью. Абуэла Сейда всегда говорит собирательно «мы», подразумевая себя, своего мужа и восьмерых сыновей. Невестки никогда не входили в «их» круг, к ним это «мы» не относится.
Я заглядываю через подоконник. Абуэла Сейда обычно укладывает волосы крупными локонами, поливая их лаком, так что они торчат за ушами, как огромные улитки. У нее такие длинные ногти, что она царапает ими, даже когда гладит по щеке и говорит что-нибудь приятное. Мама рассказывала мне, что абуэла Сейда родила всех своих сыновей вне брака на Коста-Рике, а затем заставила дедушку жениться на себе и убедила уехать на Кубу. Я в жизни не встречала такой лицемерной ханжи. Она называет шлюхой любую женщину, которая красит губы.
Сквозь занавески другого окна видна гостиная, где пятеро моих дядей, рассевшись на двух диванах и раскладном кресле, ворчливо обсуждают новости. Они спорят, кто такая на самом деле Анджела Дэвис, которую судят в Калифорнии за убийство, похищение людей и шпионаж, – одна из шпионок Вождя или агент, подосланный прямо из Москвы.
– Ее ни за что не оправдают, – говорит дядя Артуро по-испански. – Запомните мои слова.
– Не обольщайся, hombre,[25]y них все куплено – и полиция, и суд, – откликается дядя Освальдо.
Бланкито нигде не видно. Я хожу вокруг бассейна; вода в нем спущена, и он накрыт полиэтиленовой пленкой. На шезлонге лежит полусдувшийся резиновый крокодил. Я заглядываю в маленькое окошко по другую сторону бассейна. Мой дед спит лежа на спине, его большой живот ритмично вздымается и опадает. Для того, кто постоянно кашляет, плюется и прочищает горло, абуэло Гильермо спит на удивление крепко, дышит ровно.
Во время бодрствования дедушка ведет себя как задиристый кабальеро и даже от жены требует, чтобы она называла его «дон Гильермо». Он родом из Кадиса. Когда ему было двенадцать лет, он сбежал на Карибы, зайцем пробравшись на пароход. Затем, после Первой мировой войны, дедушка преуспел в игорном бизнесе. Мои родители жили в его загородной вилле, когда я родилась. По уикендам они устраивали веселые вечеринки для своих друзей из колледжа. Все танцевали при свете китайских фонариков и купались ночью в овальном бассейне.
Помню один день – мне тогда было года полтора: я вылезла из своей коляски, потому что задвижка была сломана, и поковыляла через лужайку прямо на грязную тракторную дорогу. На мне был песочник в горошек, я шлепнулась на землю и попыталась поймать и засунуть в рот большущего муравья. Цезарь, сторожевой доберман-пинчер, нашел меня там и начал лаять и тянуть меня за песочник, стараясь оттащить от дороги. Все выбежали из дома, подумали, что собака на меня напала, и мой чертов дедуля вытащил пистолет и всадил бедному Цезарю пулю между глаз.
Внезапно вокруг все стихает, и через мгновение обрушивается ливень. Я прижимаюсь спиной к стене дома, пытаясь укрыться под карнизом, но это не помогает. Земля превращается в грязь, и мои кроссовки тут же промокают. Рядом стоит усыпанное бутонами палисандровое дерево, цветы его начинают распускаться прямо на глазах, источая запах лаванды. Дождь слабеет и через пятнадцать минут совсем прекращается. Мои часы останавливаются ровно в семь часов семнадцать минут и сорок две секунды. Я как раз смотрю на них, когда они перестают ходить.
