Но сон не приходит. Собираю пустые сигаретные пачки и вспоминаю тебя, без боли и без драматизма. То ли это приход зрелости, то ли ты недостаточно меня интересуешь? Все равно. Восемь часов утра. Гулянка кончилась, и я печатаю тебе на машинке письмо, которое не знаю, куда отправить». Кстати, в постскриптуме он оставил свой номер телефона.
Я предпочла бы побольше жизни в письме, но в целом было неплохо. Я привыкла к грубости, поэтому, когда человек отстранен и деликатен, это всегда немножко трогает. Возможно, я ему и позвоню. Полагаете, стоит?
10. Один буржуазный эпизод
Я ему позвонила. В конце предыдущей главы я еще не была уверена, но всегда находятся такие пять минут, когда голова у человека совершенно пустая, и вот тогда-то люди чувства, вроде меня, и принимают самые неправильные или самые великие решения.
Я позвонила ему, то есть Пай-мальчику, творцу безжизненной поэзии. Он начал часто приходить ко мне. Помимо секса я заставляла его отвечать на телефонные звонки и перепечатывать мои истории на машинке, потому что с некоторыми парнями просто трахаться недостаточно. Правда, похоже на роман Франсуазы Саган[55]?
МОЯ ЖИЗНЬ не так легка, как представляется. Целый день я подписываю воззвания против НАТО — и в поддержку НАТО, поскольку в таких сложных вопросах я стремлюсь к полному равновесию. Давлюсь мадридским косидо[56]на вручении Разных премий. Ношусь из квартала в квартал, выступаю с лекциями о важности наркотиков для бедных слоев населения. Благодаря моей образцовой беспристрастности меня избирают посредницей во всех спорах между епископальной конференцией и правительством: епископы часто недовольны тем, как к ним относятся правящие круги (а я, как могу, раздуваю страсти, очень уж мне нравятся епископы). Я также поддерживаю близкие контакты с ЭТА: мне интересно, смогут ли они договориться с министерством внутренних дел. В общем, я вся состою из социальных компромиссов. Я — человек АБСОЛЮТА и, когда ВЫСТУПАЮ, принимаю в расчет все последствия. Я знаю, что, когда начинаешь выступать и вращаться, превращаешься в ПУБЛИЧНУЮ ФИГУРУ, а возможности публичной фигуры ограничены тем, что она к тому же человек, и ей нужен кто-то, кто отвечал бы на звонки. Моя трагедия — это ВРЕМЯ (теперь, став знаменитой, я понимаю, почему люди вроде Борхеса были так озабочены временем). Если я говорю ДА моей публике, то есть епископам, правительству, ЭТА, квартальным муниципалитетам, сыщикам и т. д., я сознаю, что данное слово обязывает меня, помимо лечения всех болячек этой чертовой страны, еще и ПЕРЕСПАТЬ с половиной из этих дядек, поскольку, откровенно говоря, кода они имеют дело СО МНОЙ, выясняется, что у каждого есть сердце и хрен, и в промежутках между переговорами всегда находится минутка для отсоса, для ТРАХНЕМСЯ ПО-БЫСТРОМУ, пока мы переходим из кабинета в кабинет… — в общем, эти штуки имеют свою привлекательность, однако они отнимают ВРЕМЯ.
— …а иногда мне нужно вызвать водопроводчика или сходить в банк, починить электроплиту или отказать всем радиожурналистам, которые приглашают поговорить о постмодернизме (будь проклят тот час, когда они там у себя в «Ла Луне» изобрели это словечко). Мне нужно быть на презентациях моих первых фотороманов, ныне переизданных в Алжире. Или ехать в Нью-Йорк на выставку всех моих порнографических работ. Я должна ответить бразильцам, смогу ли выступить с речью на открытии их карнавала. Я должна ответить множеству анонимных хулиганов, с которыми поддерживаю оживленную переписку (когда тебя угрожают убить — это всегда означает, что ты кому-то очень нравишься), и МЕНЯ НА ВСЕ НЕ ХВАТАЕТ. Мне нужен секретарь, и им мог бы стать ты, раз уж ты меня любишь и вечно тут торчишь.
— Да, но я поэт.
— Прежде чем получить «Адонаис»[57], поэту предстоит снести сколько-то лишений, а быть моим секретарем — не самое страшное из них.
Мое счастье, что Я настолько красноречива, — ведь когда просишь мужчину протянуть руку помощи, то — не важно, влюблен ли он в тебя или нет, — убедить его непросто.
Вот так Пай-мальчик превратился в моего интимного секретаря и стенографиста. Я знаю, особой пылкостью чувств тут и не пахнет; неэтично пылать страстью к секретарю-любовнику. К тому же — зачем скрывать? — я его презираю. Когда объясню почему, вы признаете мою правоту.
Пай-мальчика звали Пепон, и его полезность имела какой-то неприятный осадок, поскольку, по его словам, я отнимала у него все двадцать четыре часа в сутки, так что его мать начала беспокоиться.
— Давай поговорим с ней, она поймет, что для твоего становления я — это САМОЕ ГЛАВНОЕ.
— Нет, не поймет, — заверил он.
— Поглядим.
Парни этого типа, хоть и обладают прекрасной кожей и носят стильные шмотки, все-таки слабаки, и в итоге он не смог отказаться.
Он привел меня в свой дом и представил своей матери.
Сеньора выглядела неплохо, она, видимо, успела кое-что прочитать в своей жизни и, казалось, испытала не так уж много разочарований. Очень представительна и все такое, с такой внешностью она могла бы стать министром чего-нибудь, однако говорила она нездоровым тоном (я подумала, она, наверное, из «Опус Деи»[58]— но дело оказалось в другом).
— Я всегда была очень либеральна, — излагала она, пока мы набивали рот печеньем, эти двое пили чай, я анисовку, — поэтому я не мешаю своему сыну развлекаться. Полагаю, это полезно как для его физиологии, так и для духа, и Я не возражаю, чтобы он делал это не самым традиционным способом.
— Это экономит кучу ВРЕМЕНИ. Я вот с детства усвоила, что важнее НАСЛАЖДЕНИЯ почти ничего не бывает, — сказала я в ответ.
— Странно, что вы не поэт, ведь именно поэты больше других склонны придавать значение пороку.
— Чтобы ПОЛУЧАТЬ НАСЛАЖДЕНИЕ, нет нужды быть поэтом, скорее, наоборот, поэты обычно малоизобретательны, даже напившись.
Пепон не мог вымолвить ни слова, сидел как па углях.
— Не знаю, почему ты так боялся представить меня своей матери, она великолепна, — решила я вовлечь его в разговор.
— Если бы вы знали моих друзей, вы бы испугались, насколько я уступчива по сравнению с ними, но это не означает, что меня не интересует судьба моего сына. Он — единственное, что у меня есть.
