Книга Патти Дифуса и другие истории - Педро Альмодовар

Когда я думаю о будущем этой книги, я, естественно, представляю себе каталог печатных изданий, а представив себе каталог, задаюсь одним и тем же вопросом: в какой раздел попадет эта книга — художественной или нехудожественной прозы? Лично я классифицировать не берусь: «Патти Дифуса и другие тексты» можно отнести к обоим родам литературы. Теперь, когда прошло много времени и мы переместились в новое десятилетие, выясняется, что Патти олицетворяет — по крайней мере для меня — десятилетие прошедшее, восьмидесятые годы.

Для меня начало восьмидесятых навсегда останется годами бесстрашия, когда времени хватало на все. И не только потому, что мы были моложе и худее, — незнание помогало нам на любое дело бросаться с радостью. Мы не знали цены вещам и не думали о рынке. У нас не было памяти, так что мы подражали всему, что нам нравилось, и получали от этого удовольствие. Не существовало никакого понятия о солидарности — ни политической, ни общественной, ни возрастной, и чем больше мы занимались плагиатом, тем более самоценными становились. Притязания наши были огромны, однако неумение смотреть в будущее приводило к обратному эффекту. Наркотики показывали нам лишь свою яркую сторону, а секс являлся вопросом гигиены. Я вовсе не собираюсь обобщать, я говорю лишь о себе и еще о сотне людей, с которыми был знаком (на самом деле таких, как мы, было много больше). Для них и в их среде родилась и развивалась Патти Дифуса. Тогда, в начале восьмидесятых, наша жизнь была бесконечной «Фабрикой» Энди Уорхола[1]. Когда я прочел биографию Эди Седжвик[2], то убедился, насколько точно определенные круги в Мадриде повторяли жизнь определенных кругов в Нью-Йорке — с разницей в десять лет. Порочные крути, замкнутые крути — это само собой.

Эта десятилетняя фора превратила американцев в арбитров всей художественной и общественной жизни — мы в те годы весело ползли по темным канализационным трубам, и все-таки, если не считать денег и признания, у нас было много общего. Из людей, способных к действию, это понимали лишь единицы. Одной из самых значительных единиц был Фернандо Виханде[3], мир его праху. Воспользовавшись выставкой последних работ Уорхола (пистолеты, ножи, кресты), он свел вместе эти два мира, столь отдаленные и столь параллельные. Каждый день нас по новой представляли богу Уорхолу, но он никогда нас не узнавал (я употребляю множественное число, потому что мы всегда подходили к нему кучей). В Мадриде Энди полностью отдался своему аутизму, его деятельность ограничивалась приходом на места событий, и даже если он кого-нибудь фотографировал, то чисто машинально, и создавалось впечатление, что в камере нет пленки. Больше всего он интересовался маркизами, графинями и им подобными — вдруг кто-нибудь закажет ему портрет, однако, по-моему, никто на это не клюнул.

Меня всякий раз представляли как испанского Уорхола, на пятый раз (это было в доме у Марчей) Энди спросил, почему я — испанский Уорхол. «Потому что ничего другого им не приходит в голову», — отвечал я. «На первый взгляд мы не очень-то похожи», — сказал он. Уорхол был в своем знаменитом платиновом парике, я — в своей натуральной шевелюре цвета черного агата. «Вероятно, это оттого, что я в своих фильмах тоже показываю трансвеститов и наркоманов», — отвечал я, пристыженный, понимая, что и весь наш диалог, и мои реплики получаются достаточно нелепыми.

Зачем я копаюсь во всем этом в прологе к своей книге? Ах да! Я хотел сказать, что Патти Дифуса — двоюродная сестра всех этих заблудших девчонок, населяющих фильмы, снятые дуэтом Уорхол — Морриси[4]. И если бы я получше владел английским, я так бы все и объяснил маэстро.

Если снова вернуться в Мадрид, в лоне которого была рождена Патти, то, признаться, у нас тогда не было ни славы, ни денег, зато каждый день происходило очень много всего. С помощью Патти я все ставил с ног на голову, а попутно упражнялся в писательстве — я всегда чувствовал склонность к этому делу. Я пользовался поддержкой Патти по разным поводам, но свою основную трибуну она получила именно в журнале «Ла Луна». Патти, верное отражение моих чувств, начала испытывать отвращение к своей распущенности и к себе самой. Это случилось как раз в то время, когда стала входить в моду мадридская тусовка. Отчеты о вечеринках печатались в журналах, любительские записи превращались в диски, сплетни — в колонки печатного текста, нелепые костюмы становились явлением моды. Патти исчезла так же внезапно, как и появилась.

Прошли годы, и вот Хорхе Эрральде[5] предлагает мне напечатать ее записки, в том виде, в каком они появлялись в «Ла Луне», без переделок (иногда и без связи), храня верность моменту и бросая вызов ходу времени. Мне очень лестно, что теперь эти записки превращаются в книгу, хотя, пока я писал их, у меня никогда не было уверенности, что будет написана и следующая глава.

Среди немалого числа созданных мной героинь Патти — одна из любимых. Девушка с таким стремлением жить, что даже никогда не спит, наивная, нежная и гротескная, завистливая и самовлюбленная, подружка всех на свете, любительница всех на свете удовольствий, всегда готовая видеть светлую сторону вещей. Человек, который чем больше размышляет, тем более поверхностно воспринимает любые ситуации, в конце концов начинает получать от них самое лучшее. Патти убегает от одиночества и от самой себя, и делает это с юмором и с чувством здравого смысла.