– Катька, хватит девку трепать, ей вставать рано – послезавтра в школу. Будет еще время пропаганду свою разводить. Н у, ты чего? Чего разревелась… Вона штукатурка твоя вся потекла – грунтуешь плохо. Да вообще на такой роже масляными красками пора писать. Живописцы хреновы, скока денег изводите. Красоту на морду навели, а… помыть забыли!
Но Катаржина рыдала в охотку, всласть, до сытости. Обнимая то брыкающуюся маму, то покорную дочку, она ощущала – редкое у безвылазно живущего на родине – чувство блаженства. Она была дома, у своих, в тепле, на родной земле, где тощие, кривенькие болотные березы цапали за душу, как никогда не сделают пальмы и кипарисы, аккуратно трансплантированные в реал из рекламных проспектов. Дочка, мама и она сама – главное звено в этой родовой цепочке, без нее ничего бы не было! – семья, святыня, красный угол…
Любой ценой? Да. Любой ценой.
Глава восьмая,
подготавливающая пространство, где встретятся на радость и горе все наши герои
Андрею пришлось лететь в Петербург вместе с Камским и его личным секретарем. Секретарь этот был милейшая итальянистая цыпа в стиле Армани, киноман, блоггер и большой любитель фотографии. В блогах его знали под ником kazaroza. «Ужи» притащились раньше, на дневном поезде – Эгле не переносила самолеты. На гостинице сэкономили – отыскалась питерская «сестрица» с четырехкомнатной квартирой. Андрей вообще примечал, что связи «Ужей» отличались многообразием и разветвленностью, точно у рассеянной по лику земли неведомой диаспоры. Как только возникала проблема, кто-то из «Ужей» задумывался ненадолго и потом с радостным восклицанием: «А! У меня там есть…» – принимался звонить. Проблему снимали сразу или еще через одно звено, то есть та, к кому обратились «Ужи», тоже с репликой: «А, у меня там есть…» – находила т у, что и решала вопрос окончательно. Всегда женщины.
Андрей подозревал, что эта негласная самоорганизация женщин возникла не вчера и что ее принципов он не постигнет, ведя тупые расспросы. Что-то было странное в ласковости, с которой в этой среде обращались с мужчинами – точно доброжелательные аборигены с иноземцами. Создавалось впечатление, что их существование вызывает некоторый ознакомительный интерес, но как бы не учитывается в жизненных планах. Явные знаки этой отчужденной снисходительности Андрей видел в глазах Эгле и досадовал: что угодно, только не это.
Жорж поступил практично, не шиковал: себе, конечно, снял номер в «Астории», а Времину и kazaroze в недорогом частном отеле неподалеку. «Как приятно быть иностранцем в родном городе! – восклицал он, глядя из окна в упор на Исаакиевский собор. – И всем желаю этого пленительного счастья – побывать иностранцами на родине!». Они прилетели утром, в день концерта, выкроили время для прогулки по городу, и Жорж не переставал болтать о том, как он счастлив, что сбежал из Петербурга.
«Ноги, ноги, – уверял он, – родиться, выучиться, что-нибудь сделать – и давай бог ноги отсюда. Это самый прекрасный и самый несчастный город на свете. Вот уже вся Европа стоит чистенькая, вылизанная – а здесь как была грязища по колено, так и есть и так и будет. Я тут зимой снимался – раза два навернулся на гололеде. Вообще никто ничего не убирает! Все как во сне летаргическом. И царствует тут неизвестная ученым, но существующая несомненно богиня Мря! Повелительница депрессии, насморка, туберкулеза и замирания всякой жизни…»
– Сами придумали? – поинтересовался Времин.
– Мря! Мря! Во сне услышал. Скажи своей Эгле, пусть вставит в песенку. Мря! Все мрут в Питере, все мрут.
– А не в Питере, конечно, не мрут.
– Ну, не в таком количестве и не так рано… Впрочем, эти мерзотные вывески на домах, красного и зеленого цвета, свидетельствуют о том, что на берегах Невы завелась какая-то инопланетная жизнь. Наверное, ее занесли со станции Шепетовка, откуда, как помнится, родом прошлый губернатор. Да, все совершенно правильно – умирание Петербурга должно быть сопряжено с позором, с грязью, с разгулом пошлятины. Ни одного знакомого магазина нет… Это уже не Невский проспект, это (и Камский проговорил с пародийным шиком) – Nevsky prospect! Ой, смотрите, ребята, даже Елисеевский закрыли. Ничего себе! Я понимаю, что служанки обязаны глумиться над умирающим господином, но не думал, что это происходит в таких масштабах… А это что? Целый квартал снесли? Угол Невского и Восстания? Я не знал. У меня тут друг жил… Мря! Мря! Как хорошо, что я сбежал!
– Я вас что-то не понимаю, Жорж, – удивился Времин. – Куда ж это вы сбежали? Разве в Москве не сносят домов, не сияют повсюду чудовищные вывески и рекламы? Насколько я знаю, так и на Волге, и в Сибири, и на Дальнем Востоке… Разве варварство не везде одинаково?
– Да, но там это мне без разницы, а здесь я начинаю страдать. Мне хочется кого-нибудь убить за этот город. А это нездоровые настроения, потому что кого не убей – толку не будет.
– Это не совсем так, – вмешался kazaroza. – Если грамотно продумать акцию, польза будет. Например, отрубить какому-нибудь архитектору кисти рук. И заявить – так будет с каждым, кто тронет Петербург.
– Архитекторы-то при чем? Обычные блатные бездари, которых еще при дедушке Брежневе наклепали, – возразил Жорж. – Тут при делах не архитекторы, а их заказчики.
– Заказчикам, да… им мало кисти рук отрубить… – мечтательно протянул kazaroza. – Им бы голову…
Времин с любопытством поглядел на сладко мечтающего кузнечика в черных, тщательно уложенных кудрях и узком пальто стального цвета. Времин почти не жил в Интернете и не встречался там с дивными речами kazarozы, который был по убеждениям левый эсер и слова «расстрелять», «казнить» и «ликвидировать» являлись в его лексиконе рядовыми.
– Ты, друг мой, будешь рубить головы неправильно, то есть по неправильным мотивам, – ответил Камский. – Не за честь красоты будешь ты, Ильюша Хазин, головы рубить, и не за правду и справедливость. А потому что гнилая, злобная, сучья кровь неведомо откуда взялась в твоих жилах, так мило упакованных. Ты же не можешь смотреть кино, где не убивают, ты засыпаешь! Глядя на тебя, я окончательно понял, что нет причин, по которым люди пьют или убивают, – они пьют, потому что им нравится пить, и убивают, потому что им нравится убивать…
Так, балагуря, зашли пообедать в ресторан под крышей, и Андрей отметил про себя, что Камский охотно говорил о чем угодно – но только не об Эгле.
……………………………………………………………………
Рассказывает Нина Родинка:
– Есть ведь на свете удивительные люди, снимающие кожицу с помидоров! А эти люди, в свою очередь, удивляются мне, кожицу от помидоров съедающую.
Есть люди, которые читают газету только с конца. Так им гораздо интересней. Разве могут они понять тех, кто читает газету по порядку, с первой страницы?
Одни умеют сворачивать язык трубочкой, другие нет. И это фатально! Невозможно научиться сворачивать язык трубочкой. Сколько ни бейся. Хоть год тренируйся – нет, тот, кому не дано свернуть язык трубочкой, никогда не свернет язык трубочкой. А почему? Неизвестно. Ученые молчат!
