– Камский, Жорж Камский, специально на меня посмотреть? В Питер едет? Ну дела! Ой девочки описаются! Времин, это твоя работа? Слушай, мне пора жалованье тебе платить, ты как это… коммивояжер. Продажа пылесосов отдельным гражданам. Не, вот лучше: вакцинация населения творчеством Ужей. А он как, твой Камский, на человека похож? Разговаривает? Или весь на понтах?
– Он, знаешь, избирательный такой – с разными разный. Бывает хамло хамлом, а бывает – ваше благородие.
– А по-настоящему он кто – хамло или ваше благородие?
Вопросик! Поди ответь. О современном-то человеке…
– Шеф, мы все? – спросила между тем у Эгле похожая на борца сумо Горбуша (ударные), никогда не использовавшая для построения фразы больше трех слов.
– Эля, афишки в Питере неделю висят, так что все клевета, – подлетела директор, пышная златовласка Наташа. – Это я знаю, кто плетет.
– В субботу с утра две камеры, – промурлыкала пиар-змея Ирина, большеротая коротышка в очках. – И весь концерт снимают. К вопросу о том, кто работает и кто плетет.
– Может быть, – сказал Андрей задумчиво, – если бы он получил какой-то внятный удар, он бы качнулся в ту или иную сторону, но нет такой нужды. Сейчас он может выбирать свои проявления, менять их как пиджаки, потому что нет настоящего запроса. Время не требует, не формулирует ничего. Кем хочешь, тем и будь.
– Времин, – изумилась Эгле. – Ты о чем?
……………………………………………………………………
Говорит Нина Родинка:
– Бесы у Достоевского мечтают о «праве на бесчестье», которым можно купить всякого русского человека, да и человека вообще (который, правда, не водится в природе, а смирно проживает в иллюстрациях пособий по анатомии). Но в наши дни это право наконец реализовано, в отличие от диктатур Ха-Ха века, которые давили массу не «правом на бесчестье», а новыми «кодексами чести». «Право на бесчестье» – это свобода, в которой сам человек выбирает по доброй воле именно бесчестье. И оно осуществлено только сейчас, в стихиях Интернета, когда каждый имеет право на анонимность, бесконтрольность и безнаказанность Речи.
Пока только Речи!
Позволено то, что человек, живущий в обществе, себе позволить не может, – жизнь по велению духа розни и вражды. Маскарад, снимающий всякие условности с общения! При малейшей возможности, а чаще и просто на ровном месте, все неравенства, все различия становятся материалом для оскорбления Другого. Попирая все правила общежития, молодой мужчина здесь спокойно может сказать пожилой даме, что она, как все климактерички, идиотка, не способная трезво рассуждать. А тоже лезет со своим мнением. Поймите его блаженство: в реале он вынужден терпеть повсюдно этих невыносимых и отвратительных для него матрон, может, он работает даже под руководством такой особы, и только, нацепив маску и освободившись от пут принятого в действительности, он обретает счастье полного самовыражения.
Милое, милое государство! Оно хлопочет о чем-то волшебном, предусматривая наказание за «разжигание национальной и социальной розни», делает строгое лицо и худо-бедно удерживает массы на краю.
Любые различия между людьми вызывают рознь и вражду – в ненависти. В любви наоборот. Любовь говорит: ты – Другой, и это прекрасно, ненависть говорит: ты – Другой, и этим ты отвратителен мне.
Сами различия не виноваты – они были, есть и будут всегда, виноват дух розни, и какую же картину он рисует нам?
Человек изливает в нереальное пространство, по «праву на бесчестье», все свое озлобленное, неуютное подполье, свободно и блаженно плюя в маски собратьев. А любовь обрушивает только на ближних, отчего она в большинстве случаев приобретает характер сгущенного сиропа. Он терпеть не может евреев, но при чем тут друг Илья? Да я за Илюшку любого порву! Он считает женщин глупыми и развратными существами, но это – не про Машу. Маша особенная! Старые бабы – это кошмар, но мама, но тетя Лиза – дай им Бог здоровья. Американцы твари, но Спилберг – классный мужик…
Русские вообще дерьмо, дегенеративная нация, но мы с братом не пальцем деланы!
……………………………………………………………………
Сколько ни упражнялась Валентина Степановна в ревнивом сквернословии, сколько ни дергала внучку за руки, оттаскивая от матери подальше, Катаржина ничего этого не слышала, не понимала. Она то бросалась к дочери целовать, гладить по русым волосам дивного пепельного оттенка – никогда такого от парикмахеров не добиться! – то рвала застежки сумок, чтоб достать парижские подарки. Куртка, самое то, на бульваре Сен-Мишель, а что на распродаже и за двадцать евро, того знать никому не надо, платье, вот такие шарфы сейчас вся Европа носит, вся Европа… Красавица! Какая красавица! Только вот губочки дергаются, тик проклятый.
Да, Вероника была хороша. Среднего роста, тоненькая, с остреньким подбородком, маленькими ручками и ушками, она тихо сияла голубыми – в папашу – глазами, а еще говорят, что кареглазые в наследовании доминантны, а вот ни хрена. Как есть Снежинка, принцесса, звездочка, дочка…
– Мамочка, не плачь, пожалуйста…
Легко сказать – не плачь, когда в Карантине уже плескалось больше литра горячительных напитков. Но какая худенькая!
– А ты спроси у нее, как она ест, – зарычала Валентина. – Каждый божий день сражение! Мы же крулевы красоты, нам есть вредно, мы хотим как в журналах. Как раньше нам коммунисты головы парили, чтоб работать на их шоблу и не вякать, так теперь эти журналы парят, чтоб бабы вообще не работали, а только жопы свои охаживали с утра до вечера. По журналам живем, как нам нарисуют тощих прости-господи в лифчиках и трусиках, так мы ножик возьмем и все лишнее отрежем. Сотку картошек посадила для чужих людей – все отвергает, всю пищу человеческую. Тоже Снегурочка, немочь бледная, ни в огороде, ни по дому никакой помощи…
– Ба-бушка… Не кричи, пожалуйста.
– Даже поругаться по-человечески у нее сил нет! Говоришь-говоришь, а она только глазищами хлопает – бабушка, бабушка. Слово-то какое дурацкое – бабушка. Бушка-подушка. Посадили на каторгу дуру безотказную – одну подняла, другую теперь поднимай…
А, пусть ругается, что ей и делать еще. Старая кошелка, рабочая лошадь, судьба такая. Мы пойдем другим путем, доченька. Мы за нашу красоту теперь весь мир потребуем, весь мир и коньки в придачу!
– Ты что любишь поесть? Японскую хавку любишь? Мы поедем в город, я тебя свожу.
– Было бы для чего ехать, – отозвалась Валентина Степановна, – пожалста вам, прям на улице Ленина ваша дрянь японская. По всей стране пятая колонна понаделала травилок – жри не хочу! Чтоб все русское вытравить, что еще опосля коммунистов осталось, на три копейки ведь осталось – так и это нам выблевать надо. А то в Европу не примут нашего Колю Романова в обоссанных штанах, забракуют, беда!
«Мало говорит доченька, все хлопает глазищами. Это хорошо. Я-то идиотка, – думала Карантина, – вечно все наружу, вечно трещу, на мимические морщины работаю. А она молчунья, это пробивает…»
