Дома у Хила, непонятно почему встретившего нас на привокзальной площади, всех ждал праздничный ужин с фаршированной щукой, которую чудесно готовила его мама.
РОССИЯ, КОТОРУЮ НАМ ПОТЕРЯЛИ
Як, он же Володька Яковлев, с третьего захода, но все же поступивший на физфак университета, был родом из глухой деревни и учился в десятилетке почти в одиночку в другой глухой деревне в пятнадцати верстах от первой. Ходил он туда пешком, как Филиппок, и зимой, и летом, и то ли от рождения, то ли от хождения весь высох до костей при росте типа «дылда». Мясо его превратилось в жилы страшного внутреннего напряжения, что и на сгиб, и на разгиб было чревато чужим увечьем: силы внутри сухого Володьки были невероятные. И горнобычья кличка «Як» их отражала.
Вообще, прозвища, которыми мы награждали друг друга в юности, не были абстрактными, хотя исходили чаще всего из фамилий.
Популярный боевик конца пятидесятых «ЧП», где художественно изолгались подлинные события захвата в тайваньских территориальных водах нашего танкера, не сходил с экранов. А главный отрицательный персонаж — толстый полковник их ГБ Фан был известен больше самого генералиссимуса Чан Кайши.
Поэтому мой сокурсник и ближайший наперсник Яка по портвейну упитанный Дима Фаненков-Пупков, от роду стеснявшийся своей вдвойне дурацкой фамилии, был так несказанно рад безболезненному обрезанию в Фана, что даже после смены, по смерти отца, паспортных данных на материну дворянскую фамилию Воронцов остался для всех именно Фаном.
Длинный Як пил с младенчества — в традициях нищей советской деревни. Короткий Фан, начитавшийся в городе Рема и Хема, — с ранней юности. Когда выпивохи сошлись, первопричины не имели уже никакого значения. Ко всему прочему оба были круглосуточными копеечными преферансистами класса «Б».
Однажды, фланируя в подпитии по саратовскому Бродвею приятным майским вечером, разновысокая парочка налетела на неприятность в виде бравых блюстителей общественного порядка — добровольных народных дружинников во главе с сопливым юношей поганого комсомольского вида.
Усмотрев в наших Пате и Паташоне легких клиентов для отчетности, поганый юноша с криком «Стоять!» схватил Володьку за рукав. Пружина яковых сухожилий мгновенно распрямилась, лишив начальника отряда двух передних зубов. И, расстроенный своей неадекватностью, Як при полном непротивлении насилию был препровожден в милицию.
Правонарушитель помнил, что у него есть серьезные обязательства на завтра, и был этим весьма огорчен. Этими обязательствами было выступление на суде свидетелем по делу о краже моего портфеля.
А дело было так. Я уже два года вел жизнь свободного художника, так как квартиры был лишен решением другого суда, а в общежитии меня законно не прописывали как местного жителя. Поэтому я носил большой польский кожаный портфель за двадцать рублей, в котором у меня было все: плащ «болонья» на случай дождя, свитер вигоневый на случай холода, домашние тапочки на случай ночевки у интеллигентных людей, а также всякая мелочь — сигареты, пара нераспечатанных колод карт, писчая бумага под пульку, заточенные карандаши и ваковские презервативы по четыре копейки упаковка. В день происшествия ко всему прочему добавилось три отпечатанных на машинке «Ундервуд» экземпляра моего диплома, к защите которого я был всегда готов.
Встретив на улице безденежного Яка, я зашел с ним в заплеванное кафе «Огонек», бывшее «Автомат» разливанного вина, попить пивка и покушать. Тяжелый портфель я сдал гардеробщику без номерка по причине отсутствия в заведении других клиентов. Каково же было мое удивление, когда по выходе наглый стражник заявил, что никто и никакого портфеля ему не сдавал, а если сдавал, то где номерок?
Я обратился к заведующему — толстому еврею с троцкистской фамилией Бронштейн, указав ему на неправильность кадровой политики — брать в гардеробщики клептомана.
— Ты брал номерок? — уточнил троцкист.
— Нет, — ответил я, объясняя смягчающие обстоятельства.
— Ну и иди на хуй! — попытался в доходчивой форме завершить инцидент трактирщик.
— Тогда я подам иск на ваше кафе в народный суд!
— Слушай, пацан, ты мне нравишься, — восхитился корчмарь. — Если ты суд выиграешь, накрою стол на троих: на тебя, твоего дружка костлявого и на меня. Отпразднуем победу юных пионеров над общепитом. Валите отсюда подобру, я слово держу!
Моя заинтересованность удвоилась, и я составил гражданский иск, в котором убавил содержание портфеля на карты и презервативы, добавив кое-что из носильного белья и кошелька с повышенной стипендией. Всего на сумму двести рублей с копейками. Независимая торговая экспертиза убавила сумму иска на двадцать пять процентов за счет износа, походя определив износ моей стипендии в десять рублей. Я не стал спорить, боясь более существенных разоблачений.
Без единственного свидетеля обвинения процесс я проигрывал. Потому, купив авоську жигулевского пива, отправился в КПЗ. Там за ее содержимое и под честное комсомольское слово я забрал расконвоированного Яка до конца вертухайской смены.
На суде я произнес пламенную речь в защиту бездомных студентов от зажравшихся на усушке и утруске торгашей, указывая пальцем на надбрючную часть солидного Бронштейна. Общественный защитник, староста нашей группы, подтвердил, что я отличник учебы и активный участник художественной самодеятельности. Як начал свое процессуальное выступление со слов:
— Граждане судьи! По закону и совести я уже опаздываю в одно присутственное место, поэтому позвольте мне быть кратким. Я родом из деревни, и у нас таких толстых жидов батогами бьют. Сволочь, отдай деньги!
— Что вы, товарищ Яковлев, подразумеваете под словом «жиды»? — уточнил судья.
— Вот таких как Бронштейн, а не по национальности, — исправил ксенофобскую двусмысленность торопливый свидетель обвинения.
После чего Як удалился под стражу, а суд — на совещание. В результате соломонова решения народного суда треть вины была возложена на меня за халатность, а две трети — на кафе за распиздяйство. Что с учетом завышенного иска полностью компенсировало мои физические и моральные потери. Честный трактирщик сам подошел ко мне и проворчал:
— Ну, пацан, ты и даешь! По закону двух третей накрываю стол на двоих, а третий пусть мне под руку лучше не попадается — на дух не переношу деревенских антисемитов!
Як вернулся ровно через два года, полученных им за злостное хулиганство. Злостность заключалась в том, что шепелявый терпила оказался практикантом-стажером областной прокуратуры, а уже при такой слабовыраженной государственной должности по двести шестой статье, часть вторая, давали год за зуб. Выбил бы он челюсть облпрокурору, запломбировали бы его наши судодеры годков на пятнадцать!
Сидел Як тяжело, проведя в силу взрывного характера весь срок, от звонка до звонка, в карцере и БУРе. Вернулся злым с неизбывной ненавистью к ментам, которыми считал всех, кто состоял на госслужбе. В чем намного опередил мои наивные представления о родном общественном строе.
