Фио нашла одно-единственное объявление, в котором не требовалось ни досье, ни поручительств. И приехала на улицу Бакст. У подъезда ее встретила Зора. Фио трудно было чем-либо поразить, на нее не действовали ни высокомерие окружающих, ни их льстивая угодливость, она была простой девушкой и очень просто относилась к жизни. Но впервые увидев Зору Марпрелат, она подумала, что эта женщина способна поразить кого угодно: высокая красавица, вся в черном, с неизменно негодующим выражением лица. При любых обстоятельствах на ней были черные перчатки из тончайшего бархата, поскольку, как она объяснила Фио, «где-то все время совершается какое-нибудь преступление» и она не желает нигде оставлять отпечатков своих пальцев, чтобы ее потом в чем-нибудь обвинили. Позабавившись, Фио улыбнулась и внимательно посмотрела на хозяйку своими грустными глазами. Зора открыла дверь и пригласила Фио войти в какой-то чулан, загроможденный упаковками моющих средств. Зора включила свет, затеплилась тусклая лампочка мощностью явно менее десяти ватт. Она закрыла дверь. Они очутились лицом к лицу, вплотную друг к другу, так близко, что Фио чувствовала жар сигареты, дымившейся в Зориной руке. Она ответила на все вопросы молодой домовладелицы.
— В общем, если я правильно тебя поняла, дорогая, у тебя нет ни справки о зарплате, ни какого-либо родительского поручительства?
— Да.
— Ну и прекрасно! Если б ты только знала, на какие унижения с легкостью готовы пуститься все эти люди, чтобы добиться своего… Мне кажется, ты не из этой породы. Это хорошо. Однако, надеюсь, ты не совсем на мели, поскольку никаких задержек в оплате я не потерплю. Расскажи мне о себе, поделись своими секретами… Я обожаю секреты.
— Секреты? Не знаю. Я люблю снег.
— Потрясающе! Вот уж что хрустит, так хрустит! А почему — снег? Ты любишь трахаться на снегу, как животное?
— Мне нравятся следы снежинок на снегу.
Зора поманила ее за собой. Они поднялись на крышу. Сверху ничего не было видно — разве что кончик Эйфелевой башни, так как дом в глубине тупика со всех сторон окружали более высокие здания. Посреди крыши возвышалось нечто замысловатой формы, накрытое тканью. Зора велела закрыть глаза. Фио услышала, как шуршит сдергиваемая ткань, а затем — повторяющиеся щелчки. Дело происходило в августе, жара и загазованность воздуха создавали непереносимую духоту. Фио ощутила, как по лицу и рукам побежали мурашки, а волосы стали покрываться чем-то невесомым. Она открыла глаза: перед ней восседала Зора, горделиво облокотясь на снежную пушку, извергающую целые охапки снежных хлопьев. Большинство снежинок сразу же таяли, но понемногу тонкий белый покров укутал крышу и девушек.
Фио в тот же день вселилась в свою новую квартиру. Квартир было по четыре на каждом из шести этажей. Первое, что бросалось в глаза при входе в подъезд — то, что имя Зоры Марпрелат значилось на двадцати трех из двадцати четырех почтовых ящиков. Зора никогда не ладила с соседями, и потому, по мере того как они уезжали из дома, скупила все квартиры. Только одну она оставила свободной для единственного соседа, которого сможет вынести. Жить в доме с детьми, которые носятся повсюду как угорелые, среди злобствований и разногласий соседей по лестничной клетке, рядом с полуночниками, которым не терпится смастерить что-нибудь в три часа утра, да еще на фоне криков и урчания сексуальной жизни, брани и выяснений отношений — нет уж, спасибо, увольте. Все ее квартиры были похожи как две капли воды: в каждой — одинаковые диван, холодильник, одинаковые постеры на стенах и одинаковые стенные шкафы, а в них — совершенно одинаковый набор вещей. Зора раз и навсегда решила не поддаваться на провокации быта и не оплачивала счета за электричество, отопление и телефон… Просто потому, что ей не хотелось, и в этом была вся Зора. Время от времени в одной из квартир отключали электричество. Тогда Зора переезжала в квартиру напротив или же на другой этаж. В конце концов она все же оплачивала счета, но — как объяснила она Фио — только в том случае, если была убеждена, что ее кредиторы действительно страстно жаждут своих денег. Это они должны были ей еще доказать — заказными письмами, бесконечными телефонными звонками и угрозами обращений к судебному приставу. Зора ненавидела формальности.
Девушки становились все ближе друг другу, сошлись характерами, и в один прекрасный день каждая из них осознала, какая честь, но и какая ответственность стать для кого-то лучшей подругой. До знакомства с Зорой у Фио были друзья, потому что они есть у всех. А еще у нее был тостер; тостер есть не у всех. С друзьями она ходила в кино, пила чай в пропахших корицей чайных и пиво в барах, благоухавших табаком. Фио не могла с уверенностью сказать, что те, кого она с поэтической вольностью называла друзьями, были всегда одни и те же. Она замечала, что порой какая-нибудь Мелани превращалась в Валери, а Сюзанна того и гляди норовила стать Аурелией. Но она не сердилась на них за то, что они меняли обличья. Ей нравилось ходить куда-нибудь вместе с друзьями — это был единственный момент, когда она чувствовала себя по-настоящему одинокой. Она позволяла своим словам и фразам бултыхаться в пене разговора. В компании друзей у каждого своя роль. Фио была остра на язык, и ее безобидные колкости придавали пикантность пресной атмосфере дружеских вечеринок. В конце концов она поняла, что друзья существуют главным образом для того, чтобы она не забывала, где находится. Услышав звонок телефона, она снимала трубку и говорила: «Да?» И кто-то кричал в ответ, как будто даже с облегчением: «А, Фио, ты тут!» И Фио вспоминала, что она тут. Но с Зорой все было по-другому.
С тех пор как они встретились с Зорой, ее друзья в сравнении с ней превратились просто в знакомых. Фио перестала общаться с ними с той же легкостью, с какой бросают курить сигареты без никотина.
Бывают люди, у которых большой размер ноги или же веснушки по всему лицу, а вот Зора отличалась совершенно немыслимой способностью ненавидеть. У Фио с легкостью могло бы выработаться презрительное отношение к миру, ибо мир этот обернулся к ней не самой красивой своей стороной да и люди оказались не слишком любезны, но ее улыбка не позволяла ей поддаваться подобным мыслям, особенно когда они были справедливы, и она относилась к ним с легкой иронией. Она решила не осуждать себя на осуждение других.
Надо сказать, что Зора была с ней полностью согласна.
«Видишь ли, дорогая… две тысячи лет назад, чтобы прослыть образцом терпимости, достаточно было выступить против систематического уничтожения воров и преступников. Большинство людей считало нормальным смертную казнь, униженное положение женщин, рабство, деспотизм священнослужителей или местечковых военачальников. И если кто-нибудь предлагал казнить воров без предварительных пыток, то уже слыл великодушным, а в глазах властей и вовсе становился безумным сочинителем утопий, ведущим общество к погибели своими прогрессивными идеями. Но сегодня, когда всякая задница воспевает терпимость как высшую добродетель, все труднее оказаться в авангарде и как-то выделиться из высокоморальной толпы. От теперешних борцов за терпимость больше не несет серой, их никто не критикует, но и не возносит до небес. Раньше терпимостью отличались лишь самые просвещенные умы, этакая аристократия духа. Но теперь, когда она стала столь популярна, эти аристократы, чтобы сохранить свое положение, доходят в своей терпимости до такого, чего и вообразить не могли век назад. Они ищут новые ограничения, в сексе, наркотиках, искусстве, они идут туда, где останутся в гордом одиночестве и где их не достанут никакие здравомыслящие, которые только и делают что ставят препоны, которые им должно преодолеть. Общепринятая мораль нужна им только для того, чтобы отвергнуть ее, закричать „долой цензуру!“ и сослаться на тех, кто в свое время рисковал жизнью в борьбе с ней. Только эти-то ничем не рискуют, разве что заработают побольше денег и славы».
