Первый и основной призрак — очень-очень старая женщина восьмидесяти шести лет, которую я называю мамой. Я, собственно, и явился к ней на день рождения. От моей молодой мамы, властной женщины, которую в очередях почтительно называли «дама», остались лишь бешеные серые глаза да неукротимый характер. Горбатенькая (травма позвоночника) старушка весит вдвое меньше, чем в 1994 году, и не выходит на улицу. В квартире она передвигается с палкой. Характер не укротился. Мы поругались в первый же вечер и стабильно враждовали все пять дней моего пребывания. Я убедился в том, что правильно поступил, покинув навсегда родимый дом двадцати лет от роду. Это было единственно правильное решение.
В поездке меня опекал полковник Алехин, это он озвучивал вторую чеченскую войну с экранов телевизоров с 1999 года. Впоследствии работал с командующим Северо-Кавказским военным округом генералом Трошевым. Алехин повез меня к Тюренскому пруду. Пруд (я его обессмертил в книге «Подросток Савенко») являл собою картину полнейшего запустения и умирания. Исчезли: вышка для ныряния, дорожка для заплывов. Чугунную решетку, окаймляющую пруд, по-видимому, сдали в металлолом в тяжелые девяностые годы. Гнусные заросли каких-то дохлых камышей оккупировали добрые две трети поверхности пруда. А между тем это уникальный холодный водоем с целебной минеральной водой из неиссякающего источника. На фоне пруда я дал интервью телевидению, рассказал, как полсотни лет назад это место кишело людьми. Здесь прогуливались красотки в очень открытых купальниках, намазанные маслами и кремами, состязались в ловкости и силе местные хулиганы. Вот здесь — показал я телерепортеру — у меня, подростка, отобрал синюю майку Коля Цыган. Правда, на следующий день ему пришлось вернуть мне майку, так как за меня вступился Саня Красный. Этот эпизод у меня описан в «Подростке Савенко»…
— Колю Цыгана лет двадцать назад зарубили топором здесь же, на Тюренке, — откомментировал полковник Алехин, патриот и знаток Тюренки, его дом находился в сотне метров от пруда.
Школа, где я учился, в отличие от пруда, оказалась в превосходном состоянии. Ею руководит сейчас дочь моего соученика Саши Леховича. Надо же! Я походил по коридорам (целые залы, а не коридоры!), вошел в несколько классов. Я сказал детям: «Здравствуйте, дети! Я окончил нашу школу в 1960 году». Дети посмотрели на меня с уважением. Еще бы, до сих пор жив человек! Вечером я заехал на день рождения к соученику Леховичу. Он вышел встречать меня на улицу и оказался лысым крепким дядькой с тем же большим носярой, что и в юности. Для начала он облил меня каким-то количеством дружелюбного мата, озадачившего сопровождающих меня двух нацболов. Мы выпили, посмотрели фотографии пятидесятилетней давности. Оказалось, что из одиннадцати мальчиков нашего класса в живых остались лишь трое, в том числе мы с ним.
Я посетил дом, где я жил, по улице Поперечной. Из окна выглянула молодая женщина и, узнав меня, предложила подписать некое прошение жильцов с требованием отремонтировать дом и благоустроить детскую площадку. Я подписался: «Бывший жилец квартиры № 6». Я постоял некоторое время за домом у окон квартиры семьи Шепельских (кто там живет сейчас, не знаю). Здесь, я верю в это, меня в возрасте одиннадцати лет поразила искра Божья. Или в меня вошла благодать Божья, меня зарядили, видимо, неземной энергией. Из тихого книжного подростка я сделался таким, каким остаюсь и поныне: воинственным, агрессивным и энергичным. Это случилось в сентябре. На том месте растет старая яблоня. Яблоки валяются в траве.
Мы прошли мимо магазина, который обворовал Эди-бэби в «Подростке Савенко», пытаясь достать денег, дабы вывести свою девушку Светку в свет.
На третий вечер меня, впрочем, обдало ледяным ужасом вечности. Мне напомнили о безысходной судьбе человека. Утром ничто не предвещало несчастья. Я отвез очень-очень старую женщину в колумбарий, где на одной из аллей покоится мой отец Вениамин Иванович. Мать долго стояла и гладила пальцами по губам фотографию хмурого старого мужчины и разговаривала с ним.
— Дорогой мой, — обращалась к нему мать, — вот приехал твой сын.
Шумели под ветром туи, солнце разогрело растения колумбария. Мать дала украинских мятых денег женщине, убиравшей дорожку. У матери были слезы на глазах. Я стоял и не плакал. Хотя сам понимал ее чувства. Отец умер глубоким стариком, он испил земную чашу до дна. Не о чем плакать.
Вечером мать не открыла нам дверь. Мы долго звонили и в дверь, и по телефону. Лишь где-то через часа два она добралась до телефонной трубки. Ползком.
— Я упала, лежу, ключ в квартире на третьем этаже.
Раздобыв ключ, мы вошли в квартиру. Мать лежала у дивана. Я поднял ее сам и положил на диван. Мать была очень легкая. Это уже третий случай в этом году, когда она вдруг падает.
В последний день я попытался найти могилу моей первой жены. Моросил мелкий дождь. Меня сопровождали депутат Верховной рады полковник Алехин и ряд колоритных авторитетных личностей. Всего на трех машинах. Директор кладбища дал мне толстую похоронную книгу за 1990 год, и я, скользя пальцем по строчкам, проверил всех мертвых за тот год. Анны среди них не было. Затем мы сидели в кафе и вспоминали войны и тюрьмы. Все будет хорошо.
О СТИЛЕ
Бомбей ты наш, Москва!
Всю ночь до Москвы я, разумеется, не спал. Не то чтобы я ехал в Москву в первый раз, нет, я уже прожил в прошлом, 1966 году пару месяцев в столице, но позорным изгнанным Растиньяком вернулся тогда в Харьков. Теперь я ехал с железным намерением впиться в Москву зубами и когтями. Ехал на ПМЖ, которого не было.
От того дня — 30 сентября 1967 года — у меня не осталось и нитки. У меня был с собой лишь один чемодан, зато какой огромный! Теперь чемоданов таких размеров даже не производят. Этот был — польского послевоенного производства, фанерный, обклеенный искусственной черной пленкой, похожей на сухую кожу. Просто сундук какой-то, а не чемодан. Две — цвета какао с молоком — широкие полосы, символизировавшие ремни, обвивали торс моего чемодана. Перед отъездом я посетил Салтовский поселок, квартиру родителей — и получил от них чемодан. Долго отнекивался, но потом взял. Предложение было разумным: вместо множества сумок и пакетов иметь на руках одно «багажное место», как тогда говорили, было удобнее. Выволакивая из поезда свой шкаф-чемодан, я, помню, ощущал, что на меня смотрит вся Москва, отчетливо понимая, что вот из Харькова приехал провинциальный честолюбец покорять Москву. На всякий случай я принял горделивый вид.
Хотя мне было двадцать четыре года, смотрелся я на неполные семнадцать или восемнадцать лет, был худ как ремешок. А одет был харьковский Растиньяк во все черное: черное пальто, черная кепка, черные брюки — и так далее луковицей, вплоть до жилета. Это был особый харьковский стиль одежды, явно смотревшийся старомодно в демократичной Москве конца шестидесятых. Через тридцать семь лет я, превратившийся из Растиньяка в другого героя Бальзака, а именно в наставника Растиньяка, этакого каторжника Вотрена (вспомните страницы романа «Отец Горио»), с умилением смотрю на себя юного, неопытного, но зверски упрямого.
