Сиденье стало просто горячим, и солнце жгло ему спину, а он сидел не одеваясь, с полотенцем в руке, и глядел на острова Силли, которые… вот черт! — рвануло парус! Шекспир полетел за борт. Они смотрели, как весело он уплывал, раздувая свои бесчисленные страницы, а потом ушел под воду.
Как ни странно, пахло фиалками или, если фиалок в июле не бывает, что-то, что очень пряно пахнет, выращивают, наверное, там, на берегу. Сам берег, не такой и далекий — видны были расщелины в утесах, белые домики, поднимающийся дым, — казался поразительно спокойным, солнечно-умиротворенным, как будто мудрость и благочестие снизошли на тамошних жителей. Иногда доносился какой-то крик — точно разносчик сардин выкликал на главной улице свой товар. И все казалось поразительно благочестивым и мирным, будто старики курили на завалинках, и девушки стояли, подбоченясь, у колодцев, и лошади стояли; будто уже настал конец света, и капустные поля, и каменные ограды, и пограничные посты, и, главное, заливы с белым песком, где бьются никем не видимые волны, подымались в каком-то экстазе в небеса.
Но дым из труб едва уловимо никнет и кажется знаком траура, лентой, нежно овевающей могилу. Чайки, совершив большой перелет, теперь мирно качаются на волнах, словно указывая место захоронения.
Наверняка, если бы это была Италия, Греция или даже побережье Испании, печаль развеялась бы от новизны, возбуждения и подсказок гуманитарного образования. Но на корнуолльских холмах торчат только голые трубы, и так или иначе их прелесть очень печальна. Да, когда глядишь на трубы, и пограничные посты, и заливчики, где бьются никем не видимые волны, тебя охватывает неодолимая печаль. И что это за печаль такая?
Ее рождает сама земля. Она исходит от домиков на берегу. Начинаем с прозрачности, а затем туман сгущается. Вся история стоит за нашим стеклом. Деться некуда.
Верное ли это объяснение тоски Джейкоба, который сидел раздевшись на солнце и глядел на мыс Лендс-Энд, сказать трудно, потому что он не проронил ни слова. Тимми несколько раз приходило в голову (правда, только на одну секунду), что, может быть, Джейкоб волнуется из-за его родственников… Не важно. Не все можно выразить словами. Забудем. Надо вытереться и заняться первым, что попадется на глаза… Тетрадь, в которой Тимми Даррант записывает свои научные наблюдения.
— Послушай, — сказал Джейкоб.
Это был сногсшибательный довод.
Есть люди, которые могут проследить за каждым шагом пути, да еще в конце сделать маленький, хотя бы шестидюймовый шажок самостоятельно, другие же всю жизнь только наблюдают за внешними проявлениями.
Уставятся на кочергу, правая рука берет кочергу, поднимает, медленно ее поворачивает, а затем очень аккуратно ставит на место. Левая рука, лежащая на колене, играет какой-то величавый, но прерывающийся марш. Глубокий вдох, и воздух, никак не использованный, улетучивается. Кошка ступает по коврику у камина. На нее никто не смотрит.
— Вот примерно так я это себе представляю, — заключил Даррант.
Следующую минуту стоит гробовое молчание.
— Значит… — сказал Джейкоб.
Затем последовала только половина фразы, но эти половины фраз как сигнальные флажки на крышах зданий для того, кто, стоя внизу, наблюдает за внешними событиями. И что такое корнуолльское побережье с его запахом фиалок, и знаками траура, и безмятежным благочестием — оно всего лишь фон, случайно оказавшийся сзади, от которого оттолкнулся ум.
— Значит… — сказал Джейкоб.
— Да, — ответил Тимми подумав, — это так.
Тут Джейкоб принялся нырять, отчасти чтобы поразмяться, отчасти, вне всякого сомнения, просто от радости, потому что, когда он сворачивал парус и вытирал тарелки, с его губ слетали весьма странные звуки — хриплые, немузыкальные, — некое подобие победной песни, потому что он нашел такой замечательный довод и вышел победителем — загорелый, небритый, способный к тому же отправиться в кругосветное путешествие на десятитонной яхте, что, очень может быть, он вскоре и сделает, вместо того чтобы засесть в какой-нибудь юридической конторе и носить коротенькие гетры.
— Наш друг Мэшем, — сказал Тимми Даррант, — не хотел бы, чтобы его кто-нибудь застал в нашем обществе, когда мы в таком виде.
У него отлетели все пуговицы.
— Ты знаешь тетку Мэшема? — спросил Джейкоб.
— Никогда не слыхал, что у него есть тетка, — ответил Тимми.
— У Мэшема миллион теток, — сказал Джейкоб.
— Мэшем есть в «Книге Страшного суда», — сказал Тимми.
— Вместе со своими тетками, — добавил Джейкоб.
— Его сестра, — проговорил Тимми, — очень хорошенькая девочка.
— Вот что тебя ждет, Тимми, — сказал Джейкоб.
— Тебя первого, — ответил Тимми.
— Но эта женщина, о которой я тебе рассказываю, тетка Мэшема…
— Ну, так что же? — спросил Тимми, потому что Джейкоб от хохота не мог вымолвить ни слова.
— Тетка Мэшема…
Теперь Тимми не мог говорить от хохота.
— Тетка Мэшема…
— И что в этом Мэшеме такого, отчего делается так смешно? — еле выговорил Тимми.
— Да ну его — человек, который проглотил булавку от галстука, — сказал Джейкоб.
— Он к пятидесяти годам будет лордом-канцлером, — заявил Тимми.
— Он — джентльмен, — согласился Джейкоб.
— Герцог Веллингтонский — вот был джентльмен, — сказал Тимми.
— А Китс — нет.
— А лорд Солсбери — да.
— А как насчет Господа Бога? — спросил Джейкоб.
Сейчас казалось, что на острова Силли указывает золотой палец, выходящий из облака, а кому не известно, что это необыкновенное зрелище и что эти широкие лучи, светят ли они на острова Силли или на гробницы крестоносцев в соборах, всегда сотрясают самые основы скептицизма и ведут к шуточкам по поводу Господа.
Со много будь;
Вечернею порой
Ложатся тени;
Боже, будь со мной,—
пропел Тимми Даррант.
— А у нас был гимн, который начинался:
Господь, что вижу я, что слышу? —
сказал Джейкоб.
Чайки, легонько раскачиваясь, сидели на волнах по две и по три совсем рядом с лодкой; баклан, будто устремившись за своей длинной шеей, вытянувшейся от вечных поисков, перелетел, почти задевая воду, к соседней скале, а издалека доносилось гудение прилива в пещерах, похожее на тихий монотонный голос, разговаривающий сам с собой.
О, Иисус, скала веков,
Дай в Тебе сыскать мне кров,—
пропел Джейкоб.
Словно тупой зуб какого-нибудь чудовища, скала рассекала поверхность моря, вся коричневая, затопляемая неиссякаемыми водопадами.
