– Говори! – настаивал он.
– Если бы я имел право рассуждать о столь высоких материях, – промямлил я, охваченный непритворным сомнением, – я бы сказал, что, мне сдается, Земля неподвижна.
– И почему же?
Лишившись возможности меня унизить, он счел забавным послушать, как я стану защищать не чужую, а его собственную систему.
– Потому что, ежели бы она вращалась вокруг Солнца и тем не менее ваши измерительные приборы при всем их совершенстве не могли бы, как я часто слышал от вас, уловить никакого изменения в положении звезд, тогда выходило бы, что эти самые звезды так далеко…
– Так далеко, что?…
И он потребовал, чтобы я выкладывал, что хочу сказать, сей же час, не медля, не раздумывая.
– Ну… это бы значило, что высота небес непостижима.
Элиас Ольсен и Христиан Иохансон переглянулись, как если бы такой ход мысли их ужаснул. Что до Господина, он пришел в полнейшую ярость:
– Непостижима для кого? Для тебя и тебе подобных? Для этого сброда, что, живя на землях короля, злоумышляет против своего господина?
Его трясло от бешенства, серебряный слон так и запрыгал на его обтянутой бархатом груди, тут уж стало не до безграничных просторов небес. Теперь его обуяли земные обиды, он принялся жаловаться на Ассарсона и людей с его фермы, которые добивались, чтобы их избавили от работы на мельнице. Когда за ними посылали, чтобы всучить им заступы, они едва волочили ноги, при приближении десятника плевались и грозили прикончить управляющего, шестидесятидевятилетнего беднягу Хафнера.
Чтобы увильнуть от рытья новых прудов, намеченного голландскими архитекторами, мужчины Гвэна прикинулись, будто их поразил внезапный недуг. Просили о помощи сестру хозяина с ее познаниями в медицине. София Браге готовила мази и порошки из растений, которые сама же выращивала – из аврана, солодки, мака – и охотно их предлагала, в то время как ее брат приказывал своим людям врываться в дома и вести точный счет больных. Иные из последних были настолько бодры, что их заставали за полевыми работами. Таких, чтобы проучить, отправляли в тюрьму на столько дней, сколько они пропустили, отлынивая от повинности.
Желая меня смутить, хозяин спросил, какого я мнения на этот счет. Я отвечал, что, добавляя ко дню прогула день заточения, он получает два дня, когда строптивый работник бездействует. Будь он управляющим, при таком обыкновении он быстро довел бы дом до полного разора.
«Ты прав, – сказал он. – Значит, я начну действовать по-другому, последую твоему совету: прикажу пороть мятежников».
Хафнер получил соответствующие предписания. Этот бедняга с душой, исполненной евангельской кротости, должен был дважды в месяц приводить нескольких поденщиков к отдушине темницы, что в подвале под флигелем для челяди, и приказывать пороть их на глазах сородичей – зрелище, от которого Сеньор получал видимое удовольствие, до предела усугубляемое тем, что он принуждал меня при сем присутствовать.
По острову распространилась молва, что вдохновителем этих жестокостей являюсь я. Густав Ассарсон, ни единого дня не отдавший принудительным мельничным работам и однако избегнувший как плети, так и заточения, сумел уверить односельчан в моем предательстве.
Бенте Нильсон в ту пору хворала, я, что ни день, навещал ее в сопровождении Хальдора, лакея Софии Браге, крайне молчаливого великана, охранявшего меня, когда мне случалось выходить за ограду Ураниборга.
От Бенте я узнал и о других жалобах на Господина, поводом для которых, видимо, стал опять-таки я. По уверениям Густава Ассарсона, кое-кто из знатных гостей, подстрекаемых неким Геллиусом, искал во дворце моего общества, дабы я им служил для утех, противных природе. Уже созрел замысел донести об этом двору, изложив обвинения в письме, обращенном к регентскому совету, написать которое берется пастор церкви Святого Ибба. Бенте заверила, что она молится за меня. Она много думала о моей матери, на которую я очень похож и которая уже много раз подавала ей знаки своего присутствия, что доказывает близость ее собственной кончины.
Вскоре навсегда утратил ту, с кем мог говорить о своей матери. Ливэ, молоденькая служанка Софии Браге, которой приписывали способность видеть лица усопших, заинтересовавшись моими рассказами, отправилась со мной навестить Бенте. Увы! Это случилось в тот самый день, когда Христос призвал ее к себе.
Я понял тогда, почему сам Тихо и его сестра София добиваются такого успеха, исцеляя больных: приблизившись к Бенте Нильсон, распростертой на своем узком каменном ложе подле утлого очажка, Ливэ провела ладонями по ее одноглазому лицу, по лбу, в котором, по словам несчастной, гнездилась адская боль, и от рук ее исходил благодатный жар, прогнавший признаки недуга, не упразднив его причины. Яркие солнечные лучи, врываясь в комнату, слепили глаза, мешали видеть происходящее, но в миг, когда тонкие губы Ливэ коснулись лба Бенте, она испустила дух, и мне показалось будто моя мать покинула этот мир во второй раз.
Назавтра ее положили в землю под бледным солнцем, при шуме бесконечно плещущих волн. Я надел очки немца, чтобы наконец-то разглядеть таинственный, доселе сокрытый блеск королевского дворца вдали. К этому видению примешались рассказы, что я слыхал с младенческих лет, о неведомых землях, внезапно всплывающих из моря в той стороне, где Куллен или, может, Мальмё. Мои понятия о расстоянии были столь расплывчаты, что мне казалось, будто я вижу блистающий брег Исландии, пристань мертвых, где только что высадилась Бенте, там ее встречают моя мать и мой отец, наконец-то освобожденный из водного шумного плена. При этой мысли из глаз моих полились слезы облегчения. Ныне я припоминаю и обретаю вновь их сладость, ибо взобрался опять на ту наблюдательную площадку, откуда моей надежде брезжит обетованная земля.
В эти самые минуты брат Ольсена, его жена и сын мельника Класа, плут и громила по имени Свенн, который дубил заячьи шкурки и хвалился то сшить из моей кожи теплые штанишки моему братцу, то вырезать его у меня из брюха и продубить его собственную кожу, короче, эти трое сговорились прогнать меня с кладбища. Ливэ спаслась бегством. Лакей Хальдор, каким ни был великаном, едва избежал погибели, встав на мою защиту. Ему чуть не раскроили камнем череп, рана два дня кровоточила. Нам пришлось отплыть в Копенгаген, оставив его на острове, сестра Господина торопилась отправиться в дорогу, поскольку море начинало волноваться.
София Браге страдала морской болезнью. Во время плавания служанка массировала ей шею ладонями, обнажала грудь. Такие вольности, непривычные для большинства и особенно странные здесь, среди бесприютных водных просторов, по-видимому, внушали презрение команде, теснившейся тут же на полуюте.
Набегавшие валы становились все круче, но садовник-поляк Антон не обращал на окружающее ни малейшего внимания. С головы до ног в бледно-голубом – мне еще с тех пор сдается, что это свойственно всем его соплеменникам, да и здесь, в Праге, когда я встречал поляков в прошлом году у архиепископа, они носили те же цвета, – за отворотами его серых ботфорт торчало множество приспособлений для рытья и сшивания. Оберегая свои горшки и стеклянные короба от прихотей морской стихии, он был так поглощен этими заботами, что совершенно не замечал моего присутствия ни тогда, ни всю последующую неделю, если не считать того утра, когда я застал его, голого, на изготовку перед придворной белошвейкой семейства Браге.
