– Я – Рафаэль Санти. Я хотел бы поговорить с мужем женщины по имени Маргарита.
– К моему великому сожалению, сударь, Маргарита еще не замужем. Но я ее отец, Франческо Луга, – объявил пекарь, слегка выпятив грудь от гордости и вытирая руки о фартук. – Как я понял, вы хотите, чтобы моя дочь позировала вам?
– Да, я очень этого желаю.
– Прошу, – взмахом руки Франческо пригласил его в маленькую заднюю комнату. – Давайте войдем, синьор Санти. Там нам будет удобнее разговаривать.
Рафаэль последовал за отцом Маргариты на тесную, заставленную кухню. Почти все скромное пространство под тяжелыми дубовыми потолочными балками занимали две раскаленные печи и дубовый стол с поцарапанной и присыпанной мукой столешницей. Франческо Лути выдвинул стул и предложил его знаменитому на весь Рим гостю.
Было что-то такое в этом месте, что поразило Рафаэля неожиданным ощущением. Может, эхо забытого детства? Наверное, во всем был виноват густой аромат пекущегося хлеба. Да, его отец был художником при герцогском дворе, и все же семья вела очень скромную жизнь. Когда наступало время обеда и герцог удалялся к своему роскошному столу, маленький Рафаэль вместе с отцом шел к мяснику, виноторговцу и пекарю. Мастер неожиданно понял, что даже роскошный наряд не мешает ему окунуться в воспоминания детства. Оказывается, все это время они были совсем близко.
– Вот как, значит, она не замужем, – повторил он, вспомнив о том, кем стал.
– Точно.
– Но я, глядя на малыша, которого она несла на руках, подумал…
– Это был младший сын ее сестры, синьор Санти.
Рафаэль заметил, как заблестели глаза Луги, будто ум почтенного пекаря, лихорадочно производивший денежные расчеты, опережал его красноречие.
– Моя старшая дочь Легация благословлена четырьмя крепкими сыновьями. Конечно, я бы того же самого желал и Маргарите, но иногда душа отвергает доводы разума…
– Папа, дорогой, не стоит ли тебе попридержать язык? – раздался тихий, чуть хрипловатый голос. – Уверена, что синьора Рафаэля не занимают наши семейные дела.
Увидев Маргариту в дверном проеме, на последней ступеньке узенькой лестницы, Рафаэль встал и обеими руками, словно робкий юноша, одернул свой роскошный камзол. Как и в прошлый раз, он какое-то время не мог придумать остроумного ответа или шутки, которой она от него, скоре всего, ожидала. Да что же это такое? Почему он так теряется в ее присутствии? Подобным образом на него еще не действовала ни одна женщина, даже из тех, что приступом брали его сердце.
Маргарита оставалась на своем месте и с недоверием смотрела на Рафаэля. Темные, цвета собольего меха волосы, которые разделял прямой пробор, обрамляли лицо блестящим, изменчивым ореолом. Оттенки цвета на них переливались так ярко, что Рафаэль не мог припомнить, видел ли такое раньше. Он только успел подумать, что не один день придется потратить, чтобы передать это сияние, подобрать нужные краски. У нее была грациозная нежно-оливковая шея. Прошлый раз шея эта была прикрыта накидкой, и он не заметил неописуемо изящного поворота и посадки головы. Маргарита оказалась намного красивее и сложнее, чем та молодая женщина, которая ему запомнилась со вчерашнего дня. Но больше всего его притягивали живые, умные глаза.
– Напротив, – нашелся наконец Рафаэль. – Ваш отец рассказывает удивительно интересные вещи.
Она сделала шаг вперед.
– И чем же они вам интересны, позвольте спросить?
– Кажется, они объясняют причину вашего вчерашнего отказа моему помощнику.
– Как и причину сегодняшнего отказа вам. Я приличная девушка, синьор Санти, и знаю свое место в этой жизни. И прожить эту жизнь я собираюсь честно и достойно.
Он с трудом подавил улыбку, пытаясь скрыть потрясение, и оглянулся на своих помощников, которые тоже улыбались, глядя на него.
– И как позирование может вам в этом помешать?
– Да разве это пристойно и целомудренно – выставлять женское тело на обозрение незнакомцу, который намеревается изучать его тщательнейшим образом? – И она метнула сердитый взгляд в отца, который разинул рот, изумляясь дерзости собственной дочери.
– Маргарита! – голос Франческо дрожал от гнева, он торопливо отвесил очередной почтительный поклон важным гостям.
– А вы не хотите задать этот вопрос, скажем, Изабелле Арагонской?[2]Или, может, Его Святейшеству? Оба они не так давно с радостью мне позировали. – Он посмотрел прямо на нее. – Не путайте позирование обнаженной с портретной живописью.
– Прошу вас! Синьор Санти, умоляю простить мою дочь!
– Простить меня? – изумилась Маргарита.
– Боюсь, она унаследовала строптивый нрав своей матери! Поверьте, я радовался этой черте в ней в память о моей дорогой супруге, но сейчас я об этом жалею!
– Скажите, синьор Санти, – проговорила Маргарита, сделав еще один шаг вперед, ее руки были сжаты за спиной, подбородок высоко поднят, выражая не дерзость, но неожиданную уверенность, – неужели вы думали, что, придя сюда разодетым в бархат и серебро, в окружении таких же нарядных господ, легко сможете меня переубедить?
После этих слов собственные поступки и побуждения показались ему очевидными и безвкусными.
– Я бы никогда не подумал, что простая девушка… – и он замолчал, заставив себя остановиться на полуслове. Так от нее ничего не добьешься. Однако было уже поздно.
– Что такое? Вы бы не подумали, что простая девушка из Трастевере сможет возомнить себя ровней такой известной персоне?
Он уже хотел возразить, но не смог, потому что так все и было. Женщины никогда не имели для него особого значения, ему не приходилось за них бороться или прилагать усилия, чтобы добиться своего. Но сейчас он неожиданно для себя оказался в совсем иных обстоятельствах. Он практически не знал Маргариту, а она уже сумела разозлить, запутать и очаровать его в одно и то же время.
Когда он не нашелся с ответом на ее вопрос, она продолжила:
– Вы ошиблись, синьор. Если я и предположила, что великий художник должен иметь при себе свиту, это вовсе не означает, что я лишусь разума при ее появлении перед дверями моего дома.
Джованни да Удине, облаченный в бархат винного цвета, высокий, широкоплечий, видный, с прядью седых волос, придававшей ему особую изысканность, хохотнул, прикрыв рот рукой в перстнях. Рафаэль услышал смешок и немедленно обернулся, наградив помощника выразительным взглядом. У него на языке крутились десятки колкостей, но неожиданно он осознал в неловком молчании, что она не заслужила ни одной шпильки.
Время шло, а Рафаэль должен был еще пройтись белым мелком по карандашному наброску аллегорического Марса для семейной часовни Киджи и завершить несколько других эскизов, чтобы его ученики знали, что должны писать. А еще ему надлежало присутствовать при нанесении завершающих штрихов на фреску в Ватикане. Не говоря уже о том, что выражение лица Папы, восседающего на коне в «Освобождении Рима от нашествия Атиллы», категорически требовало личного вмешательства мастера, причем еще до наступления полудня.
