Заперев посланников в Чуфут-кале, взбешенные татары настойчиво требовали, чтобы русский царь запретил казакам набеги или свел казаков с Дону.
И московские власти вдруг татар послушались и донскую легкую станицу атамана Алексея Старова повязали и сослали на Бело-озеро, где отсидели казаки два года.
А явилась станица Алексея Старова рассказать, что ожидают казаки татарского похода из Крыма на Астрахань и на Дон, и пожаловаться, что припасов нет, и жалования в этом году к ним на Дон не прислано.
Странно, что прежнюю посольскую станицу Федора Ханенева, которая все еще сидела в Москве, не тронули, а наоборот — послали на Дон с грамотой, в которой перечислялись казачьи вины. Вот, дескать, как вас при Борисе Годунове прижимали, а мы вас стали миловать, а пользы от вас никакой, против поляков не помогли, зато из-за ваших разбоев может начаться война с Крымом и Турцией. Алексея же Старова задержали, пока объяснительную не напишете, «для чего вы нашего государского повеления не слушаете, на море под турские города войною ходите». Как исправитесь, обещали московские люди, дадим вам жалование, а ныне «нам вам за такие ваши грубости жалованье давать не за что и в юроды ни в которые вас пускать и с запасы ни с какими из городов к вам ездить не велим, и то вам будет от себя, а не от нашего гневу».
Вообще-то брать посольство в заложники — давать повод к войне. И почему московские власти пошли на такой шаг — загадка. Ведь знали прекрасно, что из-за десятка сосланных товарищей Войско Донское морских походов не прекратит. Вот задержка жалования и запрет торговать — куда важнее, но и это не поможет, как и раньше не помогало.
Видимо, дело в личности самого Алексея Старова.
В. Н. Королев в своей книге о морских походах казаков приводит расспросные речи самозванца Александра, когда его после неудавшегося морского похода расспрашивали в Мценске на русской границе. Александр рассказал, что пред походом были в Запорогах триста донских казаков, «и те донские казаки с ним виделися и говорили ему: будет запорожские казаки с ним пойдут на турсково, и они, донские казаки, пойдут с ним все. А атаман в те поры у них был, Алексеем зовут, молодец добр, а чей словет, тово не помнит. И слово свое ему на том дали, и по рукам с ним били»[5].
Заключение договора — и слово дали и по рукам били — о союзе с самозванцем против турок от имени Войска Донского, получающего жалование от Москвы, конечно же, рассматривалось московскими властями, как акт измены. И изменник сам приехал в руки. Правда, Александр говорил все эти речи уже после того, как Алексея Старова с товарищами взяли под стражу. Но у Москвы, видимо, были и другие источники.
А вскоре и сам самозванец явился в Россию и стал просить помощи против Турции — пропустили бы его Доном на Черное море, а он бы взбунтовал против турок Болгарию. Так что вина Алексея Старова сгладилась и голова его уцелела.
Донское же Войско набеги на море продолжало, хотя и пообещало царю, что «на море ходить и судов громить, и турского салтана городов и мест воевать» не станут. В 1626 году вновь ходили донцы и зимовавшие на Дону черкасы на Черное море, но «ничего не добыли, а иных… казаков и черкас турские люди, пришед на каторгах, побили».
И с азовцами вновь сцепились. Доносили астраханские воеводы в Посольский приказ, что «на весне донских казаков и черкас с две тысячи человек ходили под Азов, и к Азову приступали, и около Азова юроды пожгли, и отводные башни разломали, и был у них с азовцы под городом бой, и, бився, пришли назад в свои городки».
А за разбои и грабежи и за нарушение царских заповедей наказали те же донцы своих собратьев из верхних городков.
Верхние городки от низовых во многом отличались. И людей здесь московских больше, и стычки с татарами и ногайцами чаще. Низовцы на ногайцев и крымчаков обычно сами набегали, те ж их старались не трогать, мимо обойти — на Руси и добычи больше и опасности меньше. Проторенные крымские и ногайские дороги за добычей на Русь лежали в стороне от низовых городков, но задевали верхние. Так что с весны казакам в верхних городках забот — успевай поворачиваться: сначала от крымчаков и ногайцев по островам отсидеться, а потом полон, ведомый с России, назад отгромить.
Да и городки верхние — на заведомо московской земле и от русских городов близко. Если что — московские власти за них за первых возьмутся.
Но в море за зипунами и с верхних городков казаки хаживали. Иногда вместе со всем Войском, но часто из-за недовольства низовцами, самовольными щеголями, — вместе с волжскими разбойниками на Каспий.
Теперь, когда отношения с Москвой зависли и непонятно было, чем еще они закончатся, хитрейший Епиха Радилов стал все Войско, и с верховьев и с низовьев, вместе сколачивать. Вызвали с верхних городков ребят, что обычно на Волге воровали, и на Яру в Монастырском урочище на круге по приговору били их ослопьями и грабили. Так же били и грабили всех торговых людей, кто их порохом и свинцом ссуживал и кто у них ясырь покупал. Наказав, предупредили, на Волгу больше не ходите, а то вообще утопим.
На вопросы удивленные, а как же дальше жить, ответили: «С нами ходить будете…».
Вот так: с одной стороны — жест доброй воли, наказали царских ослушников; с другой — все Войско крепче в кулак взяли.
Вскоре пришлось Москве снова снимать с донцов опалу. В 1627 году, в разгар войны между шведами и поляками, послали турки в Москву своего посла, того же Фому Кантакузина с идеей союза Турции, Трансильвании, Швеции и России против Польши. За год до этого шведы московским властям союз против поляков предлагали, но Москва пока воздержалась. Теперь снова приехал Фома Кантакузин.
«Опальные казаки, — пишет Василий Сухоруков, — обрадовались, известясь о прибытии Кантакузина в Азов, встретили и проводили до украины с честью; ждали возвращения его из Москвы и милостивой грамоты и не обманулись в надежде». 11 декабря 1627 года Кантакузин прибыл в Москву.
В Москве посол передал царю письмо от Мурада IV: «вам бы попомнить прежнюю дружбу и любовь и быть с нами в сердечной дружбе и в любви и в послушании, как были предки ваши; о прямой своей сердечной дружбе к нам отпишите и послов своих к нам с грамотой посылайте без урыва, и если вам нужна будет какая помощь, то мы вам станем помогать».
Патриарху Филарету Кантакузин, научившийся говорить по-русски без толмача, объявил, что султан Мурад хочет иметь в лице царя Михаила Федоровича брата, а чтоб патриарх Филарет был им как отец, и тогда никто их братской любви не сможет разорвать.
Цель этой братской любви — война против Польши. Кроме того, Кантакузин предупредил, что в Москве кто-то тайно ссылается с поляками, поскольку содержание прежних русско-турецких переговоров стало им известно, и просил унять донских казаков, чтоб не ходили на турецкие земли. «Филарет Никитич отвечал обычною речью, что на Дону живут воры и государя не слушают».
После окончания протокольных речей Филарет стал расспрашивать посла, как давно царствует новый султан, сколько ему лет, «и какой был веры, так же и паши какой были веры». Каетакузин отвечал, что султан царствует четвертый год, а лет ему семнадцать, «был греческой веры, потому что мать его была за попом, очень смышлена, и султан ее слушается. Визирь Гассан-паша греческой веры был, султан его слушает и жалует, другой визирь, Резен-паша, также греческой веры»[6].
