Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 46
– Сияет-то как! – поразилась радостью Феодосия, когда перед их взором открылась Москва.
Словно по ворожбе в холодных низких тучах предзимнего ноябрия вдруг раздвинулось отверстие, и сноп бледного сияющего света канул на город. Оловом заблестели ленты рек и прудов, и вспыхнули сотни золотых куполов.
Обоз завороженно, даже лошади притихли, миновал чудную картину, и только опять въехав в ельник, все дружно заговорили.
– Сияет! А чего ей не сиять? – по своему зароку ничего не бояться и ничему не удивляться промолвил Олексей. – Сие тебе не Тотьма лубяная. В Москве крыши золотом кроют, в окна хрусталь, рубины и самоцветы ставят, что в твой перстень, а улицы коврами устилают. На то она и зовется – златоглавая. Да и улиц там нет, все широкие ряды. У самого последнего простеца на крыше щепа из меди, ровно карпами золотыми кровли усыпаны.
– Да как же так, Олеша? Зачем же в окнах самоцветы? Велико лепно, конечно, но колико же сие стоит?
– Месяц мой ясный! Забудь про старую нудную жизнь! Не равняй тотемскими мерками. Ты с сего дня – московитка. Мысли по-столичному!
– Но про ковры на мостовых ведь сбрехал?
– Сбрехал? Солнышко мое…
– Месяц, – аккуратно поправила Феодосия.
– Так вот, звездочка моя, держись меня, и через год, от силы – два будешь жить в хоромах, сонмиться на лебяжьей перине, глядеть в аквамариновые окна, а заместо орехов каленых подсолнечные семечки щелкать! И виноград!
Феодосья засмеялась.
– Заяц-хваста ты!
– Погоди, вспомнишь мои словеса. А боле тебе до самой Москвы ничего не промолвлю.
– Олеша, а что такое «виноград»?
– Боле с тобой не говорю! – отвернулся Олексей. – Виноград – то крыжовник, токмо у него в одной грозди сто ягод висит. Его моя жена будет ести!
– Ну, значит, мне не попробовать, – нарочито грустным тоном сказала Феодосия.
– Уж точно!
Наконец, дорога выбежала из леса, и обоз поехал средь полей, ибо дикие леса округ Москвы давно были сведены, и теперь местность представляла собой множество деревень и слободок в окружении небольших рощиц берез, ив или сосен. На холмах виднелись богатые поместья, усаженные ровными рядами лип и дубов и украшенные садами яблочных, грушевых и иных фруктовых овощей. Крыши усадеб блестели медным блеском, а сами усадьбы были настоящими сказочными дворцами из множества теремов, соединенных между собой переходами, галереями-гульбищами, с башенками и шпилями. На каждый ярус теремов со двора вела своя укрытая кровлей лестница, а каждое из многочисленных крылечек венчала сияющая вертушка в виде хоругви, петуха или коня. В стрельчатой светелке над каждыми воротами помещалась роскошная яркая икона в резном окладе, а на повороте дороги в поместье стояли на столбах хороминки вроде игрушечных, с настоящей крышей и окошком, за которым тоже виднелись иконы.
При виде очередных хором, одни роскошнее других, глаза у Олексея загорались завистью, Феодосия же глядела на дворцы с восхищением, но без помысла воцариться в таком же, а то и лепее. Так у благонравного человека извергается в душе восторг при виде дивной иконы, но и в голову не придет утащить сей образ в свой дом. Для Феодосии истинно прекрасным было то, что принадлежало всем, – природа; а что возжелать мог любой возжелавший сей предмет человек – наука; или то, что дорого было сердечной привязанности, как дорога# была ей хрустальная скляница с мандарином, подаренная возлюбленным Истомой.
Под стать хоромам были и повозки, от богатства которых у Олексея захватывало дух. Колико же их двигалось взад и вперед на дорогах! Как гусей! А сколь роскошно разукрашены возы! Один из них привлек и взгляд Феодосии. Сотворен в виде ладьи, на коей стоял огромный сундук с золочеными коваными накладками и окошками из слюдяных пластин, и все размалевано по багряному фону синими и золотыми вьюнками. А лошадей впряжено три пары! И рядом с возом, держась за золоченые же ухватки, бежали с двух сторон разодетые в короткие парчовые кафтаны явно иноземного пошива высокие красивые молодые детины! Да еще впереди и в хвосте мчались верховые в меховых шапках и сафьяновых сапогах. Лошади под всадниками играли, что вода на перекатах, а гривы и хвосты их летели волнами, словно у девиц, распустивших на реке косы.
– Вот чума, какие кони! – восхитился Олексей и замер глазами, охватившись мечтой о таком же коне, что непременно будет у него в самое ближайшее время. Нравилось Олексею тешить свое самолюбованье.
– Почто же детины за возом ногами бегут? – вопросила Феодосия. – Али коней у их барина нет?
– Коней у него как в реке рыбы. А бегут для роскоши. Чтоб других завидки брали.
– А видал, Олеша, сколь дивен сзади на возу семейный знак? Прорезан и выпукло, и витиевато, как ворота в алтарь в самом богатом храме.
– У меня еще витиеватей будет, – бросил стрелец.
– А у нас, у Строгановых, – я-то по батюшке Строганова, знак простой – солонка с горкой соли. Тут ничего особо узорного не сотворишь. Но ежели бы стала размалевывать воз, то натворила по синему полю золотых звезд на сферах…
– Будет у тебя повозка в звездах! – пообещал Олексей, со значением глянув Феодосии в очи.
Та засмеялась.
– Ты все о том же. А ведь не развенчана я с Юдой Ларионовым.
– Плевать хотел на сие. Повенчана, не развенчана… Не при Иване Грозном живем! Свободен я духом от всяческих уставов. Они меня бесят!
Феодосия покатывалась от смеха.
Неожиданно движение застопорилось, и заклубилась над обозом некая забота. Оказалось, в сем месте, примечательном огромным неохожим дубом на песчаном гребне, обоз, как разорвавшиеся четки, должен рассыпаться в разные стороны, ибо каждому землячеству надлежало въехать в разные огубы Москвы. То был момент прощания. Внешне без чувств и нежностей миг сей вызвал у обозников, сплоченных месячным совместным путешествием, и грусть от неизбежного расставания, и радость, что добрались, потеряв лишь двоих товарищей, и волнение от предстоящего освоения огромной, одновременно и опасной, и манящей Москвы.
На росстани, от которой отходили три дороги, разошлись и пути Феодосии и отца Логгина. Бо ежели все тотьмичи собирались ехать на тотемский постоялый двор, содержавшийся Амвросием Строгановым (не сродственником, а одноименцем Феодосии), то батюшка, мысленно уже отделивший себя от чуждой ему тотемской паствы, решительно свернул на путь духовный, ведущий прямиком в приказ, ведавший хозяйственными вопросами московского патриарха. (Через двоицу часов отец Логгин, исполучив виталищную грамоту, обживал временную обитель. А через ночь матушка Олегия, не перенеся волнений долгого пути, родила батюшке восьмимесячную дочь Евстолию, впрочем, здоровую, хотя и плаксивую.)
– А мы куда же, Олексей? – тревожно говорила Феодосия. – Мы как же?
– Поедем по той дороге, которая для костромичей и вологжан. Виден с нее Неглинный верх. Во-о-он он! Курится.
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 46
