Сочувствия к Аль-Серрасу я не испытывал. Мне хватало собственных трудностей. Да, я был еще совсем юн, но в стране, король которой еще только учился бриться, бытовали свои представления о возрасте. В свои двадцать пять лет Аль-Серрас был ненамного старше нашего монарха, но как много он уже успел сделать. И собирался заняться новым делом. А я еще толком даже не начал.
Мама не раз говорила со мной о том, как важно найти себе профессию. С ногой мне лучше не стало, она по-прежнему оставалась болезненно-слабой, а это означало, что мне не суждено последовать по стопам Энрике, служившего в армии, или Персиваля, посвятившего себя тяжелому крестьянскому труду. Мама попыталась было отдать меня в ученики сапожнику, но даже он не захотел иметь со мной дела, сказав, что у меня слишком неловкие пальцы. «Хорошо, что вы научили его арифметике и истории, — добавил он. — Может, станет, как и его отец, инспектором или дипломатом. А вот к ремеслу у него способностей нет».
В мои годы Аль-Серрас был уже известен во всем мире. От меня же никому не было пользы, если не считать моей домашней обязанности выносить ночные горшки и помогать тетке выбираться из постели, когда у нее сводило суставы.
Я предавался этим грустным мыслям, когда Луиза незаметно подкралась и дернула у меня из рук журнал. Я не отдавал, и журнал порвался. Клочок бумаги с изображением толстых пальцев Аль-Серраса, зажавших сигару, плавно опустился на лицо королевы Эны, перечеркнутое линией разрыва: сверху — прозрачные печальные глаза, внизу — тонкие бесцветные викторианские губы. Разозлившись, я вскочил, схватил с обеденного стола новое серебряное зеркало Луизы и начал небрежно перебрасывать из одной руки в другую.
— Отдай! — закричала сестра, испугавшись, что я разобью зеркало. И тут же принужденно засмеялась, решив сменить тактику: — Ты только посмотри на себя. Ты малявка. Даже в зеркало на себя боишься посмотреть. Потому что тогда уж точно разобьешь.
Я поднял глаза к потолку, потом закрыл их и перестал перебрасывать зеркало.
— Правда, Фелю. Посмотри на себя. Ты похож на папу. — Теперь ее голос звучал мягко.
Сквозь прищуренные веки я украдкой покосился на нее и поймал на ее лице презрительную ухмылку.
— Похож, только ты коротышка. И тощий. Папа, конечно, был лысый. Зато у него были усы.
Я замер, зажав в кулаке зеркало. Луиза знала мое больное место. Мой высокий лоб с рождения отмечали залысины: когда меня что-то беспокоило и я прищуривал глаза и поджимал губы, мое лицо, по словам мамы, становилось похоже на попку апельсина.
Я услышал шаги на лестнице; это мама и Тия встречали дона Мигеля. Я не хотел, чтобы он увидел разорванный журнал, и ринулся к столу, швырнул зеркало. Раздался звон. Луиза зарыдала. И в эту минуту в комнату вошел дон Мигель с белой коробкой в руках.
Мама даже не обратила внимания на зеркало. Она что-то выговаривала дону Мигелю, указывая на коробку.
— Просто открой, и все, — сказал он.
Тия тоже подталкивала маму к коробке, пока та не сдалась и не достала какое-то светло-желтое одеяние и с равнодушным видом не приложила его к плечам.
— Какая красота! — проникновенно прошептала Тия.
— Примерь, — попросил дон Мигель.
С того самого дня на железнодорожной станции, когда мы ходили встречать так и не приехавшего отца, с дня смычка, как я его называл, мама носила только черное. Сейчас она стояла опустив голову. Дон Мигель настаивал, все громче. Я посмотрел на маму и увидел в ее карих глазах слезы.
Необычно оживленная, Тия распоряжалась. Она суетливо сновала между доном Мигелем, мамой и мной, описывая некую треугольную траекторию, похожая на капитана корабля, шагающего по палубе в разгар шторма. Луиза сидела в углу мрачнее тучи. Тия подала дону Мигелю рюмку ликера травяного цвета и замахала руками в сторону лестницы, туда, где располагалась спальня, приказывая маме пойти надеть новое платье. На разбитое зеркало она не обратила никакого внимания. Меня она подтолкнула к пианино:
— Давай-ка сыграй нам что-нибудь.
Мама медленно и неохотно поднималась по ступеням. Мы прислушались: вот она достигла площадки и закрыла за собой дверь спальни.
Дон Мигель опорожнил свою рюмку одним глотком. Тия, которая как раз принесла блюдо с сардинами и хлеб, бросилась назад на кухню, вернулась с бутылкой ликера и снова наполнила его рюмку. Он опрокинул и ее, после чего забрал у Тии всю бутылку, избавив ее от необходимости ухаживать за ним. Налив себе третью рюмку, он осушил ее и поставил на стол рядом с бутылкой. И тут потянулся к шляпе.
Если бы это сделал кто-нибудь другой, это был бы просто жест. Но для дона Мигеля это был ритуал. Он провел пальцами вдоль полей шляпы, второй рукой коснувшись стоявшего рядом столика, словно смахивал невидимую пыль. Затем снял шляпу и положил ее на столик. Итак, это случилось, он снял шляпу! Впрочем, ничего интересного под ней не оказалось — только немного примятые густые темные волосы. Но жест и то, что он мог предвещать, потрясли меня.
Я повернулся к инструменту и заиграл, но продолжал прислушиваться к тому, как нетерпеливо ерзает на стуле дон Мигель.
— Она придет? — обратился он к Тии.
— Обязательно, — отозвалась она из кухни.
Я доиграл пьесу до конца и начал снова.
— Почему она не спускается? — снова спросил он, повысив голос.
Тия вошла в комнату:
— Причесывается. — И рассмеялась смехом, больше похожим на кашель. — Никогда не надо торопить женщину.
Я сыграл второй минуэт.
— Какая прекрасная музыка! Дон Мигель, Фелю великолепно играет, не правда ли?
Я сыграл третий — мама в своем новом желтом платье так и не показалась. Новое желтое свадебное платье, думал я, а из головы не шло словечко, мелькавшее на страницах журнала ABC, посвященных пересказу всяких слухов и сплетен.
Луиза смотрела, как пустеет бутылка и все больше краснеет лицо дона Мигеля.
— Почему она не идет? — не выдержал он, и в его голосе отчетливо прозвучала злость.
Тия подсовывала ему все новые закуски, видимо пытаясь нейтрализовать воздействие алкоголя.
— В тот день, с моим братом, она показала свое истинное лицо, — прорычал дон Мигель. — Она не уважает наше общество.
— Ей было трудно, — возразила Тия.
— Все равно она не должна была прилюдно оскорблять мужчину. Представьте себя на его месте! Шесть лет прошло, а мой брат так и не женился. Разве станут женщины уважать его после этого?
— Да, нехорошо, — поддакнула Тия, но ему этого было мало.
— Кто-то должен ее проучить.
До этого я играл мягко, чтобы не пропустить ни слова из их разговора, но тут заколотил по клавишам изо всей силы, лишь бы ничего не слышать. Мне хотелось исчезнуть в музыке, раствориться в ней, как когда-то на концерте Эль-Нэнэ. Но фортепиано было не моим инструментом. Оно не могло помочь мне спрятаться от жизни.
