— Заработал много денег?
— Потенциально. Потенциально. А пока что выложил изрядную сумму.
Она вылезла из ванны и вытиралась, а он начал раздеваться.
— Надеюсь, это не намек. Я ведь опять была у мистера Кимиото и сказала, что мы берем у него вазы. Теперь уж окончательно. Он хочет отправить их багажом, один из его сыновей поедет с грузовиком, чтобы присутствовать при разгрузке и распаковке.
— Надеюсь, он так и сделает. Как Мэри?
— Это доказывает, что они высоко их ценят. Мэри Чадберн? Плачет. У Лоренса туберкулез, а она…
— У Лоренса? Какого Лоренса?
— У ее племянника. Старшего сына сестры Дугласа. Мэри так привязалась к нему.
— Мэри привязывается ко всякому, кто дает ей повод поплакать.
— Знаю, но она делает много добра.
— Что ж, может быть, она раздобудет парню новое легкое.
— Я вижу, ты не в духе, Джордж. Пустить тебе воду?
— Да, будь так любезна.
— Вот только накину на себя что-нибудь. Мэри спрашивала меня, все ли в порядке у Пена с Уилмой. Я ответила, что да, насколько мне известно. Тогда она посмотрела на меня этак покровительственно, и я сказала, что не ручаюсь, потому что я ведь из провинции. Но я не сумела выпытать у нее ничего. Что-нибудь там неладно, а я не знаю? Когда я была у них на ужине, то ничего не заметила, а впрочем, я ведь и не выискивала.
— На что же она намекала?
— Ясно, на что. Как я поняла, либо у Уилмы есть любовник, либо у Пена — любовница. Одно из двух.
— Эта Мэри заварила кашу и смылась.
— Обычно она не сплетничает, если для этого нет оснований.
— Я же видел сегодня Пена, ни о каких неурядицах он не говорил. Значит, дело не в нем. Если же Уилма завела себе любовника, то это кто-нибудь вроде Рэнсида Мартина.
— Рэнсома.
— В семьдесят восемь лет он сравнительно безопасен. Так что пойди скажи Мэри, чтоб она либо рассказала тебе подробнее, либо перестала болтать. Не делай мне ванну очень горячую. Налей пополам с холодной.
— Я пополам и сделала. Принесли твои рубашки из прачечной.
— Зачем ты мне это говоришь? Разве я спрашивал тебя про рубашки?
— Надо же мне что-то сказать, чтобы рассеять твое плохое настроение. Ты раздражен, и это мне не нравится.
— Извини, Джеральдина.
— Я прожила слишком много лет, когда все постоянно было не так и во всем виновата была я. И за тебя вышла вовсе не для того, чтобы начиналась прежняя история. Этому не бывать, Джордж. Можешь не заблуждаться на этот счет.
— Ты вправду рассердилась?
— Нет, милый, не рассердилась. Но это не значит, что я не могу рассердиться. Ты должен понять одно: если я стараюсь быть ласковой — а стараюсь я почти всегда, — то не люблю, когда на меня огрызаются. Я чудесно провела вчерашний вечер, мне была приятна каждая минута, и под этим впечатлением я находилась сегодня весь день. Но ты можешь сделать человека и несчастным. Иногда ты становишься совсем чужим.
— Извини, дорогая. Весь день то одно, то другое…
— Вот примешь ванну, потом решишь, ехать ли нам куда-нибудь или поужинаем здесь. Меня вполне устроит и то и другое.
— Хорошо — обсудим.
— Ты самый привлекательный мужчина из всех, кого я когда-либо знала.
— Правда?
— Сам знаешь, что правда.
— После двух лет супружеской жизни?
— Для меня это всегда будет так. Вероятно, я должна благодарить за это те сотни женщин, которых ты встречал перед тем, как выбрать меня.
— Никаких сотен женщин у меня не было, Джеральдина. Несколько женщин было, но сотен — нет.
— Как женщина, я не хуже любой из них, хотя, ей-богу, узнала об этом лишь три года назад. Поэтому, наверно, ты и увлек меня, Джордж. Для такого мужа, как Говард Баксмастер, большого темперамента не требуется, поэтому я понимаю тех, кто спрашивает: что в ней нашел Джордж Локвуд? Что я должна им отвечать?
— Можешь отвечать, что я отнюдь не считаю тебя холодной женщиной.
— Я так и оставалась бы холодной, если б ты не был таким смелым. «Испробуй меня как-нибудь». Кто бы мог подумать, что короткая фраза, подобная этой, может изменить всю мою жизнь?
— Момент был выбран правильно. Я решил, что ты готовилась кого-нибудь испробовать.
— Так оно и было. Ты прочел мои мысли еще до того, как я сама осознала то, чего желала. Я вела себя ужасно, верно? Так глупо. И чувствовала себя неловко.
— Неправда. Ты вела себя естественно, без притворства и не старалась казаться иной, чем ты есть. В этом-то и весь секрет. А дураком-то как раз был Говард.
— О господи. Бедный Говард.
— Ну вот, ванна готова.
— Ты уже больше не сердишься?
— Надо же мне время от времени самоутверждаться.
Они поехали в Челси и в маленьком кабачке заказали итальянский суп и спагетти. Там к ним присоединился бывший товарищ Джорджа Локвуда по Принстону. Ресторанчик принадлежал одной семье и представлял собой длинный узкий зал, на обеих стенах которого были изображены уличные пейзажи итальянского городка. Перед фресками стояла белая деревянная решетка, которая должна была создавать иллюзию, будто смотришь на улицу из глубины сада. Живопись была настолько плоха, что никакой иллюзии не получалось. Но яркие краски и безукоризненная белизна решетки сглаживали впечатление от убогих фресок, подчеркивая добрые намерения хозяина и художника. Кьянти имело металлический привкус, свидетельствовавший о том, что оно хранилось в жестяных бидонах перед тем, как его перелили в оплетенные соломой бутылки, но еда была вкусная и обхождение приятное.
До одиннадцати часов никто не ушел, а после двенадцати осталась лишь одна молодая пара. Всякий раз, когда официант подавал очередное блюдо, хозяин Джо стоял у него за спиной и проверял, как тот выполняет свои обязанности — все до последней мелочи. Потом с легкой улыбкой откланивался клиентам и оставлял их в покое. Клиентура его состояла главным образом из лиц среднего возраста. Все эти люди знали Джо еще в бытность его официантом в «Клубе двадцати». Привычка пить вино во время еды развилась у них до того, как была принята Восемнадцатая поправка.[3]Чистая, состоятельная публика. У Джо были отличные связи в политических кругах, поэтому ни один полицейский в чине ниже лейтенанта в его ресторане не появлялся.
