На стол бесшумно вспрыгнул сиамский кот. Он всегда приходил, наблюдал, щуря глаза, как Кэт роется в кипе журналов или штудирует очередную монографию. На этот раз, однако, он не сел в позу священной кошки, обернув изящно изогнутый на конце хвост вокруг лап, а поставил лапу в черном чулочке на тетрадь.
– Ну что?
Кэт подняла голову и встретилась с прозрачным небесно-голубым взглядом. Кот совершенно по-человечески вздохнул и уронил на исчерканную страницу серебряную змейку. Кэт ахнула и взяла ее на ладонь:
– Скарапея!
Змейка слабо пошевелилась и попыталась свернуться браслетом.
– Глупая. Ох глупая, холодно же! Вот включат отопление, будешь ползать. А пока иди-ка сюда…
Кэт сунула змейку за пазуху и вздрогнула от холода. Кот уже сидел в обычной своей позе и смотрел в сторону.
– Послушай… – нерешительно начала Кэт. – Может, пойдешь ко мне жить? А? У меня дом теплый, двор тихий…
Мой Город пронизан жилами Путей, которые проходят во всех его измерениях. Улицы, реки, что угодно. Мне иногда кажется, что в них пульсирует незримая кровь Моего Города, кровь, питающая все, что в нем есть. Она течет и в жилах людей Моего Города. И потому их так тянет назад, в Мой Город, куда бы они ни уехали. Они могут ненавидеть его, ругать его, проклинать – и все равно будут возвращаться сюда и тосковать по Моему Городу. Так эта кровь сильна.
А я лечу в сумерках над поймой Сетуни. Как раз такая пульсирующая жилка. Она принадлежит не только Моему Городу. Если смотреть ночью с крыши дома где-нибудь в конце улицы Пырьева, то кажется, что эта темная, заросшая деревьями извилистая полоса уводит не к Москве-реке, а в какие-то совершенно нездешние места.
Так оно и есть, я это знаю.
Я помню, как однажды шел через Сетунь поздним вечером в мае. Прямо за высоким домом асфальт граничит с темными зарослями поймы. Там среди деревьев проходит труба теплотрассы, идет через реку, на другой берег, и на этой трубе сами собой возникают странные надписи – даже я никак не могу застать тех, кто их оставляет… А тогда на границе асфальта и деревьев стояла черная машина, и горел мангал, и мужчины, пока еще негромко смеясь, жарили шашлык и пили пиво. Я шел к деревьям, следом бежали мои коты. Ночь была безлунная и пасмурная, хотя и очень теплая, и тьма обступала нас со всех сторон.
Тьма пожирала тени, и ей удалось обмануть меня на какую-то секунду, и, когда они позвали меня присоединиться к их празднику, я чуть было не согласился. Меня выручили верные котофениксы – они зашипели, сверкая один – золотыми, другой – зелеными глазами. И тогда я посмотрел на лица мужчин. Их улыбки были застывшими, словно приклеенными к лицу, а глаза не мигали.
Вряд ли в лунном свете у них были бы тени.
Я не ответил на их призыв и не попал в их власть.
Я пересек границу и ушел в заросли. Я слышал их шаги у себя за спиной, но они боялись тронуть меня.
Я перешел реку и обернулся, проведя черту поперек моста.
Они остановились там и стояли молча. А потом сквозь них прошел парень с овчаркой. Овчарка-то их увидела и стала лаять, и они ушли во тьму. А парень так и не понял, что обеспокоило его друга…
Странное место Сетунь.
Выныриваешь из леса – и оказываешься прямо у домов, и на первом этаже горит свет, и все мирно и тихо…
Хорошо пить горячий чай, когда за окном ветер и холодно. Плохо тем, кто сейчас на улице, без крыши над головой, без приюта… Кэт поставила кружку на стол, помешала варево в кастрюльке. Свет в окне первого этажа был хорошо виден с улицы, и по приделанной к лоджии лесенке уже слышался мягкий кошачий шаг. Скоро весь прайд придет кормиться. А заодно и познакомится с новым обитателем.
Новый обитатель сидел на широком подоконнике, обернув лапы хвостом, и щурил голубые глаза, глядя в заоконную темень.
В прорезанный в балконной двери кошачий лаз влезал рыжий местный бандит, драный везде и всякими способами кот по кличке Джедай. Он вообще-то был не простой кот. Он был митьковский. Точнее, его нарисовали митьки. Изобразили этакого бандита с татуированным брюхом. Джедай долго висел на стенке, но как-то раз во время митьковской попойки хозяин по пьяни пригласил кота слезть с листа бумаги и присоединиться. Джедай слез и присоединился. И с тех пор на бумагу больше не возвращался. Долго жил у художника, даже научился разбираться в направлениях современного искусства и пить пиво. Как он попал из Питера в Москву, никто не знал, но как-то попал ведь? Историю его Кэт знала потому, что Джедай умел говорить по-человечески, хотя лексикон у него был еще тот, да и говорил он редко и неохотно.
Рыжий обычно приходил самым первым, как авангард многочисленного кошачьего прайда. Увидев новую морду, Джедай снизу вверх воззрился на сиамца. Тот чуть наклонил голову вперед, точно так же упорно глядя в глаза рыжему бандиту. Разговор глазами длился бесконечные несколько секунд, затем Джедай чуть отвел взгляд и зевнул.
Потом в дверцу, тяжело пыхтя, протиснулась здоровенная пушистая сибирская матрона Марфа Ивановна, родоначальница чуть ли не всех местных кошек. За ней с виноватой миной на смазливой мордашке следовала ее внучка Простомария. В отличие от бабушки Просто-Машка была небольшой, гладкой и томной кисой с минимумом мозгов. Похоже было, что красотка опять пережила бурный романчик и собирается осчастливить свет очередным потомством, двумя-тремя будущими крысоловами. Матрона дернула усами, смерила взглядом новичка и внезапно мощным прыжком вознеслась на подоконник. Сиамец даже попятился. Марфа была вдвое крупнее его, хотя и прыгнула совершенно бесшумно, как меховое привидение. Сиди они не на подоконнике, а на столе, Кэт не сомневалась, что он бы задрожал – увесиста была Марфа Ивановна.
Марфа Ивановна оглядела незнакомого кота, обнюхала, немного подумала и лизнула в нос. Ее внучка тут же кокетливо вознеслась на стул, продемонстрировав новому потенциальному кавалеру изящество и гибкость.
– Машка! – строго сказала Кэт. – Ты только что с гулянки, с набитым пузом, стыд-то поимей!
Кэт выросла среди кошек. Сколько она себя помнила, в мамином доме их всегда было полным-полно. Разных – породистых аристократок, важно вышагивавших по коврам и гордо красовавшихся блестящими ошейниками, надменных служилых сиамцев с кольцами на кончиках изогнутых хвостов, беспородных дворовых, которые заходили в дом только покормиться – поласкаться – погреться, а потом убегали на волю по своим кошачьим делам. Их горячая мягкая упругость была, наверное, первым запомнившимся ей ощущением, а их тихий грудной рокот был для нее лучшей колыбельной. Она с детства прекрасно понимала их мяуканье, мурчанье и текучие позы. Единственное, что ей не было доступно, – это безмолвный язык взглядов. Когда кошки и коты лежали часами в саду в кружочке, глядя друг на друга, Кэт знала, что между ними сейчас идет какой-то важный неторопливый разговор. Но о чем он – увы, это было для нее тайной. Отец и младший брат этот язык понимали, но кошки, приняв их в свой тайный круг, видимо, взяли с них клятву молчания, и Кэт так ничего и не узнала.
