На самом деле, когда мне случается ехать этой дорогой, я часто, не раздумывая, сворачиваю в Национальный парк «Поле битвы Манассас», иногда один, а теперь с женой. Однажды, задолго до встречи с ней, туманным сентябрьским утром я заплатил за вход и прошел через поле туда, где разыгралось самое жестокое сражение. Земля полого уходила вниз, к старому каменному крестьянскому дому, и терялась в тумане. Из него поднималось одинокое дерево, словно манившее подойти и встать на часах под его ветвями, или нарисовать его с той точки, где я стоял. Я стоял там, глядя, как расходится туман, и гадая, зачем люди убивают друг друга. Нигде не было видно ни души. То была одна из минут, о которых теперь, когда я женат, я вспоминаю с сожалением и с содроганием.
В тот раз я свернул с дороги под Роаноком и позавтракал в столовой. Ее вывеску я заметил с шоссе, и только увидев унылый фасад, перед которым стояло несколько грузовиков, вспомнил, что уже бывал здесь в какой-то из давних поездок, возможно, в одном из выездов на этюды, просто я запамятовал название. Непозволительно измотанная официантка молча подала мне кофе, но все же улыбнулась, когда принесла яйца и поставила на стол горячий соусник. Двое широкоплечих мужчин в углу толковали о работе — о работе, которой у них нет или которую они не могут найти. Две женщины, одетые скорее дешево, нежели удачно, как раз расплачивались по счету.
— По-моему, он сам не знает, чего ему надо, — громко обратилась одна к другой, заканчивая разговор.
На миг забывшись над паром горячего кофе, в сигаретном дыму и лучах солнца, просочившихся сквозь грязное окно, мне почудилось, что она говорит обо мне. Я припомнил, как медленно выбирался до рассвета из постели перед этой поездкой, с чувством, что нарушаю не только расписание, но и свой профессиональный кодекс, и мгновенную судорогу желания при полусонной мысли о женщине с рисунков Роберта.
В Гринхилле я прежде не бывал, но после того, как я миновал пологий горный перевал, найти его оказалось нетрудно: городок лежал в долине подо мной. Весна здесь немного отставала от вашингтонской: деревья вдоль дороги едва зазеленели, на клумбах перед крайними домами городка еще цвели кизил и азалии, а плотные остроконечные бутоны рододендронов пока не раскрылись. Я объехал центр города по краю — над холмом краснела черепица крыш и торчали миниатюрные готические небоскребы, — и отыскал извилистую боковую улочку Рик-Маунтин-роуд, которую друг описал мне по телефону: она прятала свои невысокие дома за ширмами хемлоков, елей и рододендронов и задумчиво, мягко цветущего кизила. Я опустил окно, и в него пахнуло глубоким прохладным полумраком, синевой подступающих сумерек.
Дом Джен и Уолтера стоял чуть в стороне от неасфальтированного проезда и был отмечен деревянным указателем: «Хижина Хэдли». Сами Хэдли благополучно пребывали в Аризоне, лелея свои аллергии; я был рад, что мне не пришлось лично объяснять им, какое дело привело меня в Гринхилл. Я вышел из машины и размял затекшие ноги. Безусловно, надо отводить на пробежки больше времени, но где его взять? Потом я обошел дом, выйдя на задний двор, с которого обещал открыться хороший вид. Обещание не обманывало: на краю крутого обрыва стояла скамья, вдали открывался вид на миниатюрный городок. Я посидел, вдыхая холодный воздух и чувствуя, как из сосен в меня переливается весна. И зачем, удивился я, Хэдли уезжают куда-то в это время года?
Мне вспомнился мой тесный квартал, утомительные поездки в Голденгрув в часы пик. Я слушал ветер в ветвях сосен, отдаленный гул, доносившийся, может быть, от проходившей далеко внизу автострады, и внезапно прерывавшийся песней птицы — я не понял какой, хотя в густой листве за краем двора Хэдли мелькнул кардинал. Где-то внизу, в городе — где, я не знал, но вечером собирался найти на карте, — жила женщина с двумя детьми, женщина с мягким голосом и разбитым сердцем, не имеющая ни единой свободной минуты. Она жила внизу, в доме, которого я пока не мог себе представить, в одиночестве, причиной которого, хотя бы отчасти, был Роберт Оливер. Я гадал, станет ли она говорить со мной. Я немало проехал, а вдруг она передумает и откажется от беседы с психиатром бывшего мужа.
Ключ от дома нашелся там, где мне говорили, под заполненной землей цветочной кадкой, но с входной дверью не удавалось справиться, пока я не налег на нее бедром. Я захватил внутрь пару реклам пиццы, лежавших на крыльце, вытер ноги о коврик, распахнул и подпер дверь, чтобы она не захлопнулась и выпустила наружу запах сырой зимы, встретивший меня на пороге. Гостиная была маленькой и тесной: тряпичные половики, старомодная мебель, ряды романов в бумажных обложках и золоченые корешки собрания сочинений Диккенса на встроенных полках, телевизор, по всей видимости, заперт в каком-то шкафу, диван уставлен вышитыми подушечками, чуть влажными на ощупь. Я распахнул все окна, и заднюю дверь тоже открыл, а потом понес свой чемодан наверх.
Здесь были две маленькие спальни: одна, очевидно, Хэдли. Я занял вторую, с двуспальной кроватью, застеленной синим покрывалом, и акварельными пейзажами с видами гор на стенах — оригиналы, и не такие уж плохие. Я раздвинул клетчатые занавески, тоже сыроватые и неприятные на ощупь, и поднял оконную раму. Весь дом был затенен елями и другими вечнозелеными деревьями, но я мог хотя бы проветрить его, прежде чем лечь спать. Уолтер советовал мне развести огонь, дрова я нашел уже сложенными в камине внизу. Я оставил их на вечер. В стареньком холодильнике не нашлось ничего, кроме нескольких жестянок с оливками и пакетиков дрожжей. Я еще не проголодался, позже съезжу вниз за припасами, газетой и местной картой. Назавтра я запланировал осмотр самого города.
Переодевшись, я пробежался вверх по горной дороге, радуясь возможности встряхнуть онемевшее за рулем тело и выбросить из головы мысли о Роберте Оливере и женщине, с которой мне предстояло встретиться на следующий день. Возвратившись, я принял душ, с удовольствием убедившись, что в доме Хэдли все же есть горячая вода, потом разложил мольберт и устроился на заднем дворе. По обе стороны стояли такие же домики, затененные елями, и они, кажется, тоже пустовали в это время года. Я не рассчитывал на настоящие каникулы, однако, закатав рукава рубашки и открыв коробку с акварелью, на минуту ощутил нежданную праздную свободу от собственной жизни. Вечернее освещение было красиво, и я решил изобразить что-нибудь получше блеклых акварелей в гостевой спальне и, может быть, оставить в подарок Джен и Уолтеру вид на весенний город внизу — в качестве платы за постой.
В тот вечер, улегшись на двуспальную кровать, я начал читать письма, присланные Зои.
14 октября 1877
Cher Monsier!
Ваше письмо из Блуа пришло сегодня утром и доставило радость, особенно Вашему брату. Я сама прочитала его папá и, как могла, описала набросок. Ваша зарисовка очаровательна, хотя я, будучи всего лишь ученицей, не решаюсь, как вы понимаете, много говорить о ней. Я также прочитала ему Вашу последнюю статью о работе м. Корбе. Он говорит, что мысленным взором явственно представляет некоторые из его картин и что ваши слова еще отчетливее напоминают о них. Благословляю Вас за любезное внимание ко всем нам. Ив посылает горячий привет.
