— Хе! — прищурился Хватко с хмельной ухмылкой. — А тебя это волнует?
— И весьма, — кивнул Георгий.
— Но почему?
— Ты же сам заметил, что я дьявольски мстителен, — пожал плечами аль-Рашид. — Это чистая правда. Причем мстительность моя простирается и за-а… пределы человеческого существования.
— Чего-чего? — не понял Влад Сулейманович.
— А того… я хочу быть уверенным, — терпеливо пояснил Георгий, — что моя смерть не останется неотмщенной.
— Ядрен-матрен! Как же тебя, понимаешь, убедить? Ну хочешь, я поклянусь… э-э-э… да вот хоть своею служебной карьерой!
— Не хитри! — усмехнулся Георгий.
— Ну, чем же тогда, ядрен-матрен?!
— Поклянись спасением души, — серьезно ответил аль-Рашид. — Тогда поверю.
— Да-а, — раздумчиво покивал Хватко, — это клятва серьезная… спасением души! — эк ведь куда хватил! Да-а… И-эх! А-ах! Шайтан с тобою. — И, приложив правую руку к сердцу, а ладонью левой прикрыв коньячный бокал, Влад Сулейманович произнес с пьяной торжественностью: — Клянусь спасением бессмертной души моей, что… в случае чего… сполна за тебя с этими… гнидами муновскими… рассчитаюсь… Доволен?
— Вот уммовцы-то не знают! — рассмеялся Георгий. — Иначе бы точно в штаны наложили!
— Ну ладно… — Влад Сулейманович вдруг снова посуровел. — Давай вот чего… давай на посошок — да мне пора уже…
После ухода дяди Георгий заказал себе графинчик юлки, решив как следует расслабиться. Тем более уже сейчас было ясно, что утренней головной боли ему не миновать. Да и дело, за которое он взялся, неожиданно приняло слишком интересный оборот… То-то и оно, что слишком: слишком много интересов всеразличных могущественных сил переплелось в этом на первый взгляд заурядном деле. А он, Жорж, похоже, попал, как кур в ощип… Здесь уже пахнет не банальной уголовщиной, а политикой. И не то чтобы она, политика то бишь, его вовсе не интересовала — напротив, он всегда старался быть полноценным мирянином, а потому внимательно следил за перипетиями борьбы двух ведущих эсгеэсовских партий — этатистов и теократов, — наблюдая, как те поочередно сменяют друг дружку в Ближней Думе и Госсовете; более того, считая себя убежденным этатистом, он добросовестно ходил на все выборы, дабы отдать голос за свою партию. Просто до сих пор принципиально не лез в политику… Гм… может, и впрямь, пока не поздно, оставить все это? Бросить к чертям свинячьим и сенатора Гоголадзе с его муносынком, а заодно попов дядюшкиных послать куда подалее? Что они ему? Честно говоря, в отличие от своего родственника и старинного приятеля Хватко, к вопросам религии Георгий относился гораздо, гм, прохладнее. И по барабану ему было, взаправду ли уммовцы нарушают Конвенцию «Трех No», вторгаясь тем самым в епархию Господа… Хотя, конечно, как старый милицейский работник (пускай и бывший) откровенной ереси одобрить не мог. А клонирование и прочие подобные художества, в чем давно подозревали Корпорацию, — это ересь безусловная. Попытки подменить Творца всякими хитрыми научными кунштюками иначе как уголовно наказуемой ересью не назовешь…
Ну так как? Что?.. Риск, опять же. Опасность лишится давно отлаженного образа жизни, благодаря которому он мог пользоваться относительной свободой и — главное! — не зависеть от всяких свинорылых начальников, мнящих себя хозяевами судеб… Георгий задумался, прислушиваясь к своим ощущениям: нет, никакого страха, а тем более каких-то сожалений он не чувствовал. Даже напротив: его буквально переполняли азарт и эдакое особенное возбуждение: вот оно! наконец-то! стоящее дельце! Все же как ни рассуждай об устоявшемся быте и прочих прелестях, а выслеживать неверных мужей и блядующих жен ему порядком обрыдло.
По правде говоря, нормальное течение жизни не только не удовлетворяло, но и глубоко угнетало живой ум аль-Рашида; однообразная череда рутинных обязанностей, дел, дней — вся эта мертвящая предрешенность жизненного цикла — постоянно порождала в его душе некое затаенное беспокойство и тревогу. Кроме того, почти не проявляя этого внешне, он был весьма честолюбив и не желал мириться с тем, что означенный ему на земле срок проведет, так и не вырвавшись за рамки будничного, умеренного существования. Всякая умеренность вообще порядком раздражала Георгия. Он искренне полагал, что за этим понятием прячется лишь душевная леность, и был глубоко убежден, что эту самую умеренность провозгласили добродетелью для того, чтобы утешить незначительных, обладающих только скромными достоинствами людей. И хотя к собственным талантам он относился достаточно критично, мириться с тем, что ему суждено пройти жизненный путь никем не замеченным, так и не выйдя за границы умеренного бытия, не желал…
Порою он, как и Влад, с невольной ностальгией вспоминал годы работы в подразделении специального назначения «СМЕРХ». Не то чтобы, случись у него такая возможность сейчас, он вновь побежал бы записываться в бойцы «СМЕРХа». Нет, конечно. Отнюдь не все воспоминания тех лет носили приятный характер. Иные из них ему хотелось бы просто забыть, а кое о каких своих поступках он даже искренне сожалел. Но все-таки, все-таки… Черт возьми! Уж лучше каждый божий день рисковать своей жизнью и отнимать чужие, чем киснуть в болоте повседневной реальности. Что касается сути его деятельности в «СМЕРХе», она если не исчерпывалась, то вполне объяснялась расшифровкой аббревиатуры этого спецназа. «Смерть химерам» — вот что означало название их сверхсекретного боевого отряда. И смерховцы исполнили эту задачу-максимум на совесть, за какие-то два года подчистую истребив всех трансгенных «птенчиков» Браилова. Что бы там Влад сегодня ни болтал про Крысиный округ и Песьего Царя.
Когда графин опустел на две трети, Георгий взглянул на наручный комп — половина второго ночи. Мысли его теперь текли плавно и вместе с тем мощно, как полноводная река, совсем не путаясь, а выстраиваясь в цепь логичных, простых и мудрых в своей простоте умозаключений. Он глубоко вздохнул, отдаваясь их приятному течению, и прикрыл отяжелевшие веки…
Почему у него такое чувство, словно он что-то упустил сегодня? Возможно, нечто важное… надо бы вспомнить… Ах, да! Кольцо. Кольцо, а точнее, перстень Оферты Романовой. И гравировка на нем, странным образом совпадающая с оттиском на его печатке. Георгий задумчиво посмотрел на свой перстень. Может ли это быть чем-то значимым? Или все-таки простое совпадение? Уж больно рисунок-то редкий — глаз, но не обычный, человеческий, а с узким вертикальным зрачком, да еще с руками вместо ресниц. Хотя, с другой стороны, ее-то кольцо являлось, похоже, банальным украшением, тогда как перстень аль-Рашид а имел небольшой секрет и представлял собой нечто вроде нательного мини-оракула…
Золотой перстень с алмазной печаткой достался аль-Рашид у от матери. А к той перешел от сожителя — отца Георгия. Во всяком случае, Георгий всегда так думал. Во-первых, перстень был мужской, к тому же велик матери (потому-то она и носила его на цепочке, как кулон или амулет). Во-вторых, всякий раз, когда мать рассказывала ему о Симоне — так звали его отца, — то непременно трогала этот перстень, нервно теребя пальцами. Правда, случалось это сравнительно редко. И не то чтобы она не любила о нем вспоминать. Просто рассказывать-то было особенно нечего — их совместная жизнь продлилось всего пару месяцев. Или около того. Аль-Рашид даже не был уверен, действительно ли отца звали Симоном. Короче говоря, о своем родителе Георгий знал совсем мало. Ну, что до встречи с матерью работал он на военном заводе инженером. А потом как-то внезапно разбогател — наследство получил или другое чего — и работу, понятное дело, бросил; еще, что нрав имел веселый, легкий; подарки ей любил делать… Вот, собственно говоря, и все.
