дня их свадьбы.
Первое яйцо с великолепным хрустом скорлупы расплывается как раз между двумя полосами бирюзовой краски. Второе стекает вниз — клейкий белок медленно тянется за желтком, и наконец содержимое яйца тяжело плюхается на серый ворсистый подголовник кровати. Эйдин пуляет еще, и еще, и еще, и еще — по яйцу на каждого Гогарти! — и под конец швыряет опустевшую упаковку на пуховое одеяло.
Отступив назад, Эйдин оценивает масштаб разрушений — правду сказать, не слишком впечатляющий. До Майкла Коллинза, с оружием в руках державшего оборону против лоялистов на главном почтамте, ей еще далеко. Нужно добавить. Эйдин достает из ящика на кухне самый большой и острый нож, возвращается к заляпанной яйцами картине и вспарывает ее прямо посередине, от края до края, словно хирург, вскрывающий пациента. Разрез выходит длинный — такая рана уже не затянется. Пипец вашей картинке, думает Эйдин. Как и мне.
10
Если судить по репутации этой школы — и по размеру платы за обучение, — то это чистый Дублин-4, то есть нечто элитное и престижное, но вблизи она выглядит несколько сомнительно. За роскошными декоративными воротами и какой-то искусственной, показушно ухоженной дорожкой встают приземистые, квадратные, мрачного вида корпуса, выкрашенные бежевой краской, заляпанные пятнами дождя и как попало разбросанные на лоскутном одеяле школьной территории. Словно кто-то летал на самолете с завязанными глазами над пегими лужайками с пожухлой травой и швырял сверху спичечные коробки, а потом заскучал, махнул рукой на это дело и отправился домой. По мнению Кевина, такая безыскусная простота даже несколько оскорбительна. Что бы ты ни делал, никогда нельзя забывать о красоте.
А тут еще дождь моросит не переставая. Невероятно, но за всю дорогу в Миллбери, где, помимо школы, только один мини-маркет, пара церквей да «Петух» — фермерский паб XVIII века, — Эйдин не проронила ни слова, кроме безучастных «да» и «нет». Даже когда по радио звучал ремикс Чёткого — «I`m Not in Love», и Кевин ради дочери сделал погромче, она и бровью не повела. Обалденная выдержка, думает Кевин с невольным уважением: в ее годы ему такая и не снилась.
До сих пор он был скорее склонен списывать выходки Эйдин на очередной этап роста, хотя этап этот тянется уже несколько месяцев: раздражительность, угрюмая мина, вечная нелюдимость. В разговорах с Миком Кевин полушутя называет это «тревожные годы». Кевин, будучи единственным ребенком, сочувствует дочери, ведь быть двойняшкой означает конкуренцию, необходимость делиться и неизбежные сравнения, особенно когда девочки такие разные.
В утешение он припоминает трудные периоды других своих детей — когда-то они тоже ужасно бесили, но пролетели довольно быстро, хотя, конечно, это только теперь так кажется. Джерард, было время, свирепо лупасил всех, кто только посмеет посягнуть на его игрушки, Нуала не хотела есть ничего, кроме йогурта, а Киран сосал соску уже далеко не младенцем — давно ли им приходилось кипятить чайник и размачивать замусоленную пустышку, потому что сыну нравилось совать ее в рот мягкой и влажной.
Подъезжая к гостевой парковке, Кевин старается унять нетерпеливое желание — абсурдное и неуместное, как он прекрасно понимает, — еще разок полюбоваться на школьного администратора, мисс Роуз Берд, с которой он познакомился, когда приезжал записывать Эйдин в школу. Мисс Берд — молодая светловолосая богиня, с телом одновременно спортивным и чувственным, с идеальной грудью — двумя маленькими глобусами, торчащими под неожиданно строгой кремовой блузкой-рубашкой. Ее близость вскружила ему голову, и он повел себя, пожалуй, глуповато. Тогда-то, во время этой короткой встречи в тесном кабинете, Кевину казалось, что он держится с развязностью искушенного сердцееда и весьма остроумно рассказывает о своих школьных годах. Не забыл он и щегольнуть знакомством со знаменитым драматургом, с которым учился, хотя по ее непонимающему взгляду стало ясно, что она понятия не имеет, о ком это он. Потом Кевин не раз вспоминал этот непонимающий взгляд, и теперь этот легкий флирт уже кажется ему слишком топорным, слишком явно выдающим озабоченность и средний возраст.
Он глушит мотор и оборачивается к дочери:
— Ты уже знаешь скучную историю о том, как сто лет назад твоя бабушка отправила меня в лагерь на молочную ферму в Типперэри?
В ответ Кевин слышит откровенно пренебрежительный досадливый вздох и умолкает. Он-то надеялся утешить дочь одним из немногих его детских воспоминаний, подходящих для ушей подростка, тем более что в этой истории многое должно быть ей близко: изгнанничество, тоска по дому, отчаяние. По правде говоря, все в этом лагере было ему ненавистно: дергать коров за соски в рассветной темнотище, рубить торф, пока на непривычных к работе руках не вздуются пузыри, спать в сарае на койке под вонючим списанным армейским одеялом, каждый вечер по два часа до отупения долбить ирландский язык. Вдобавок местные игнорировали городских пижонов из Дублина. Так что же он делает сейчас? Зачем обрекает свою дочь на такую же печальную участь? Неужели он перешел на темную сторону — на сторону взрослых, куда, когда стал отцом, торжественно поклялся не переходить ни за что на свете? Разве теперь, спустя десятилетия, мятежная юность не остается стержнем его вольнодумной, нонконформистской натуры? Разве не он, в конце концов, организовал в школе бойкот «Кока-Колы» из-за поддержки апартеида? Разве не он создал группу The Right Wailing Willies в родительском гараже? Правда, все ограничилось парой репетиций: двоим участникам не на чем было играть, а одного выгнали за то, что вероломно скрыл от остальных факт обладания несколькими альбомами Bee Gees. Но все-таки, ведь все это делалось ради борьбы с системой.
А теперь поглядите на него: ему полтинник, и он везет свою дочь, умеренно трудного подростка, в одну из самых престижных женских школ Дублина, на которую ухнули остатки денег с их сберегательного счета, и спрашивается, почему? Только потому, что она немного… разболталась? Отбилась от рук? Вот они, его заурядные проблемы, которые даже проблемами нельзя назвать — так, убогая мещанская суета. Как он до этого докатился?
— Я только хочу сказать, — говорит Кевин, — что ты потрясающе сильная и все можешь.
Все утро Кевин пытался побороть тревожное ощущение: он чувствовал, что не вправе упустить этот важный момент, который дочь наверняка запомнит на всю жизнь. Всего ведь каких-то два года ему осталось формировать ее характер, любить, направлять, заботиться, воспитывать. Он протягивает ладонь сквозь струю искусственного тепла от радиатора: хочет взять дочь за руку, чего ни его отец, ни мать, между прочим, никогда не делали, им бы это и в голову
