измерение, встала на один пуант, качнулась и, легонько оттолкнув Землю в чёрный космос, очертила дымчатой щиколоткой радужный полукруг-оберег, уложив её, как колодезный журавель, ему на плечо и словно содрав душевую занавеску с щупалец дождя, жгучими осьминожьими стрекаловами так исхлеставшего голову Штурмундлибе, что та раскрылась костяной розой, выпуская через родничок улиточьи глаза на мозговых рожках — зрение в марианских впадинах — и укрывая прочее тулово в лепесток раковины, напоминающей спираль галактического фуэтте. — Я не хочу, чтобы Регенсбурга завтра не стало — скривились обветренные губы Сольмеке и расширились ее зрачки, будто она видела как ангелы обезумели в отброшенных тенях, в дыму своих милых и рушились, разрывая небо!
Поздно ночью, пока они забирались наверх постепенно бледневшей башни усадебного дома, уменьшенной копии соборного шпиля, лестница без ступеней, словно веретено, заплетала её в тугую, всё более неразборчивую для его губ фенечку из девичьего шёлка, атласа и замши, так что завершающий поцелуй Штурмундлибе был похож на сургучную печать на почтовой тесьме, отдавшейся статическому электричеству, точно усатому Бенкендорфу. — Я уже всё приготовил, говорил барон, кормя сосисками своих плотоядных, зорких ночью боевых голубей. И знаешь, я хотел тебе сказать, что на шпиле собора двадцать лет назад жил поэт Рильке, Ему нравилась моя тётка, графиня из рода изобретателя птичьей почты и он безвыходно писал там головокружительные сонеты к Орфею. — С помощью подосланных исторических сосисок! — рассмеялась Сольмеке.
На следующее утро, когда голуби Штурмундлибе с искусно прикрепленными к хвостам сигнальными бикфордовыми огнями направили американские бомбардировщики в дальний пригород Регенсбурга с новопостроенными заводами Мессершмидта (в средневековый город упала только одна бомба, там через двадцать лет на пустыре вырос пятиэтажный уродмаг), легкий самолёт барона, виртуозно разминувшись с присланным за Сольмеке трофейным огровым дальнобойщиком, отправился с ней в Румынию, откуда, после короткой дозаправки, перелетел через линию фронта в русский тыл, где хорошо обученная Сольмеке выпрыгнула с парашютом.
ЮЖНАЯ МАНГАЗЕЯ
После того как, узнав морщинистого визитёра и обеими руками поддерживая юбочку из лопухов над ожжённой крапивой кожей, Клара Айгуль подбежала чмокнуть ага Дира, Дмитрий Патрикеевич уговорил бабку Сольмеке отдать внучку в языковую спецшколу с продлёнкой. Ночевала Ка (так она про себя укорачивала свое имя) у пожилой родственницы Дмитрия, бывшей воспитательницы детсада Виктории Афанасьевны, любительницы 15-томной переписки Тургенева, в одной из редких многоэтажек в Юмее, рядом с кинотеатром Целинный, в квартире на самом верху. Чёрно-белый сумрак становился зелёным и быстро превращался во второе, шевелящееся внизу небо, начинавшее немолчно орать, ибо у всякой молчаливой звезды, как у впавшей в эйфорию невесты, находился цикадирующий фрачными фалдами жених. Прослойку меж небесами быстро ретушировали черными фонариками летучие мыши, блюстители вкусного мироздания. Вдруг они исчезали, и изумлённый мир, начинённый хрустящими насекомыми крыльями, плавно взмывал вверх, оставляя одно или другое рукокрылое метаться в комнате Ка и норовить запутаться у ней в волосах или в занавеске. Осторожно сняв летучую мышь с тюля, Ка сажала её в трехлитровую банку из-под зелёных помидор, высившуюся ранее в одной из пирамид в витринах центрального гастронома. В городе тоже был бывший Елисеевский магазин, юмейской купчихи Волконской. Помимо сего продукта жители Юмеи питались ещё соусом Южным — из пирамид пониже и заветренным мясом сайгака из прошлогодних заначек степной рыси. Пыльный вампирчик топорщил шёрстку, показывая рыжих клещей. Летучих мышей в Юмее было больше чем птиц и им было легче ориентироваться в городе, чья линия застройки, казалось, показывала то, что происходило под ним, как строчка сейсмографа. Приближалось время каникул, училась Клара Айгуль неплохо, но ей всегда казалось, что в школе был какой-то оптический обман — у одноклассников, для овладения школьными языками — дорастали какие-то дополнительные органы, вернее объёмы, гармонизировавшие общий облик, а за порогом ученики ковыляли с зияниями в головах, плечах, боках, как то было не только у прочих жителей этого города, но и у его зданий, напоминавших забытые неведомо кем сны. И ей, как и летучим мышам, чтобы не ухнуть в неожиданный пробел или прочернь, необходима была акробатика в общении и в окружении. Она заключалась в том, что девочка искусно ступала по каким-то одной ей видимым черточкам города счастливых, которые становились блистающими проспектами после поцелуйного дождя или когда за Ка тянулась шепчущая фага из лиственной светотени в юмейских аллеях.
Впрочем, некоторые люди тоже, подобно Ка, видели этот сияющий город. Один трамвайный художник, целый день ездивший у заднего окна в трамвае от предгорья до парка с вырезанной из одного огромного дуба часовней и дед Скалдин, набивший своими романами сундук, на котором он спал в углу жилого сарая. Это были старые знакомые бабки Сольмеке. Когда барон Штурмундлибе перебросил её через линию фронта, Сольмеке решила не возвращаться к Огру. Почти пешком за полтора месяца добралась до Москвы и, после скрытной ночёвки у Патрикея, с парой полуфальшивых пропусков была отправлена им в Южную Мангазею, где с помощью его знакомых, ячейки бывших ссыльных, мимикрировала в дальнепригородном ауле. Её не очень и искали, потому что Штурмундлибе сообщил, что Сольмеке погибла при налёте на мессершмитовские заводы. Сам барон тоже вскоре исчез из Регенсбурга. Была ли отправлена новая лазутчица, Патрикей не узнал, но нового лепестка в его отделе не появилось.
Относительные же ровесники в последнее время стали особо надоедать Кларе Айгуль. Мало тайных дискотек на переменках, где, подобно горным козлам, на 15 минут они сцеплялись рогами в общий ком, так еще многоруко тащили её, не успевшую удрать, на парту и под спокойным взглядом одноклассниц задирали ей юбку над рубчатыми колготами, натянутыми до середины неспокойного, как у осы, брюшка. В актовом зале на каком-нибудь собрании, пробираясь по ряду на предательски свободное место, она постоянно билась как глухой колокольчик на проворно вскинутых ей между колен чьих-нибудь ляжках в рваных клешах. Впрочем, по пути домой Ка быстро утешалась в колючках акации, завострив язычок на место желтых бананчиков, сорванных с зеленых попок, полных нектара. Ловила водомерок в облупленном бассейне у Дома пионеров, неутомимо копирующих отражения самолётов над водными помоями с сиднем-пескарём, что не мутировал, а преображался закатными вечерами в золотую рыбку. Но утром громоздила минуты, каждая из которых казалась спасительной вечностью перед походом в ненавистную школу. Наконец Ка решила убежать, наняться в циркачки в один из полудюжины сезонных балаганов, взбухавших со всех краев Юмеи, так что Дмитрий Патрикеевич был
