весеннего ливня и кроткого голубого неба наутро.
Птицы и звери, подобно мореходам, всегда чувствуют приход весны, и жена знала, куда он идет: если она положила ему булку в карман пальто, то знала, куда он идет. Весной в зоологическом саду еще пусто, дорожки мокры, деревья голы, но во всем этом пока еще потаенном, зверином и птичьем царстве уже чувствуется глухая тревога. На освободившемся от недавнего льда пруду плавают утки-кряквы и казарки, иногда то одна, то другая потянет вдруг коротким летом над прудом, а в зимних помещениях особенно остро пахнет мускусом и пометом. Звери после долгой зимы тоскуют по солнцу и небу, и львы, тигры, пантеры или рыси ходят взад и вперед в своих клетках, взад и вперед, ни на кого не глядя, у иных уже отделены самки с новорожденными, и отцы изнывают от одиночества, ревности и подозрительности. Утка-мандаринка кувыркается в пруду, потом трясет головой и охорашивается, а селезень делает круги вокруг, он дьявольски красив, и сам знает, что красив со своим бронзово-зеленым хохолком, красным воротником и красным клювом… а у самки клюв желтый, оперенье у нее скромное, буро-зеленоватое, но у нее есть власть над ним, селезнем, и он кружится вокруг, а она с царственным равнодушием представляется, что не замечает этого.
Когда-то он, Савицкий, видел на воле этих китайских уток, они тянули в вечерний час над Янцзы, и вода в Янцзы была сначала желтая от зари, потом светло-коричневая, как горчица, потом становилась бронзовой и, наконец, зеленой… «Твой бросивший якорь отец», — усмехнулся он вслух, обращаясь мысленно к сыну, который может быть, заходил сейчас на своем паруснике в Гонконг или Шанхай.
Тропические птицы, зябкие обезьяны и множество других боящихся холода птиц и зверей зимовало в отапливаемых помещениях, а белые медведи жили всю зиму на воле, в своем водоеме, в котором пешнями прорубали для них лед или они сами пробивали его своими телами, если лед был тонок. Они бросались вниз с искусственных утесов, сильные, рыже-белые, им было, наверно, жарко зимой в Москве, им нужна была Арктика с ее полыньями, чтобы плыть подо льдом от одной к другой.
Те пушистые, быстро научившиеся пить молоко из бутылки медвежата, которых моряки с «Микулы» подобрали на льдине, стали матерыми зверями, им было уже по шести лет, и они не узнавали в Савицком того капитана, который ради них остановил судно во льдах. Большой рыже-белый зверь съехал на заду по отлогой скале в воду, следом за ним сверзся другой, и они плавали, поднимали брызги и снова взбирались на утес. Впрочем, может быть, это были уже не те медведи, которых моряки подобрали когда-то, тех давно могли передать в какой-нибудь другой зоологический сад, но Савицкому хотелось думать, что это именно те звери.
Он начал юнгой на танкере, начал с тропиков, с полуденных стран, а кончил Севером, Арктикой. Это было бы естественно по ходу человеческой жизни, всегда начинающейся жарко и красочно, но и в Арктике оказались краски тропиков, и когда северное сияние — палевое, голубое, розовое — колыхалось, как занавес, который вот-вот раздвинется, оно напоминало по раскраске и тропических птиц, и махаонов…
Он достал из кармана завернутую в бумагу булку, один из медведей тотчас заметил это и, быстро взобравшись на утес, сел на задние лапы и стал хлопать себя передними по брюху.
— Правильно, — сказал Савицкий — на хлеб надо зарабатывать. Надо трудиться.
Он разломил булку и кинул медведю половину, а другую половину кинул второму медведю, который только раскачивался из стороны в сторону и ничего не просил, а только раскачивался. Впрочем, медведи быстро поняли, что у него ничего больше нет, снова свалились в воду и возобновили свою игру.
Все-таки это было свидание с прошлым, встреча с тем, что не уходит, и Савицкий в раздумье шел дальше по мокрым дорожкам парка. Что-то большое и темное пролетело над его головой в сторону пруда, может быть, это был гусь-гуменник, вспомнивший, что его предки умели летать. В кондитерском киоске продавали трубочки с кремом, и из киоска знакомо и сладко пахло вафлями.
Он задержался у киоска, вспомнив, как покупал здесь сыну трубочки с кремом, и дома обоим доставалось за это, потому что сын плохо обедал. «А теперь я здесь один, — сказал ему Савицкий мысленно, — а ты на своем паруснике проходишь, может быть, мимо Гонолулу, там сейчас зной, и зеленые, красные и желтые вьюрки летают над деревьями». Он подумал еще о том, что сын впервые в своей жизни увидел черные и красные паруса бретонских рыбаков вблизи Финистерра и китайские джонки с прямоугольными парусами, налитыми яростным закатом над водами Желтого моря… Свою книгу «Дневник дальних странствий» Савицкий посвятил жене, на первой странице было напечатано: «Моему спутнику по странствиям Марине Сергеевне Савицкой», хотя она всегда ждала его дома, но она была с ним во всех плаваниях, ее портрет в рамке стоял в его каюте, как стоит сейчас на его рабочем столе рядом с моделью маяка в Пенмарше, подаренной ему одним французским моряком, а он подарил ему взамен модель ростральной колонны в Ленинграде.
— А я ведь узнала вас, — сказала женщина, продававшая вафли. — А вы меня не узнали. Правда, я давно не работала, пришлось уйти из-за дочери… теперь вернулась, надо дотянуть до пенсии.
Савицкий вгляделся и узнал женщину, тогда она была еще совсем молодой.?
— Ну, как же, — сказал он, — как же… узнаю и я вас.
— А сынок ваш где? — спросила женщина.
— Плавает. Тоже стал моряком. Сейчас он далеко, в другой части света.
— Ну, благополучного ему плавания, — сказала женщина по-матерински.
Что ж, и это тоже была одна из встреч с тем, что не уходит, похожих на глубокие бухты с надежными стоянками.
— Наверно, скоро приду еще, — сказал он продавщице. — Весной я часто прихожу сюда. Убирайте ваш товар, сейчас будет дождь.
В парке быстро темнело, голые деревья раскачивались, и он не успел дойти до выхода, как навстречу сплошной косой стеной понесло ливень. Площадь сразу залило, карнизы шипели, дождь бил по его кожаному пальто, и Савицкий шел почти один по опустевшим улицам. Но вот солнечный свет начал откуда-то сбоку пропитывать собой дождевую завесу, она становилась все тоньше, из стекляруса, и стеклярус уже рвался на лету. Из подворотни одного из домов выбежал мальчик с самодельной шхуной в руках, попробовал пустить ее в потоке вдоль обочины, но шхуна ложилась на бок и черпала бортом.
— Так она не пойдет у тебя, — сказал
