не знал, чем помочь, поэтому тихо сел за стол и стал наблюдать за тем, как папа наливает чай, делит напополам свою яичницу и торопливо, с кочками и ямками, намазывает масло на хлеб.
– Тебе нужно нарезать бутерброд на вагончики? – спросил отец, весело посмотрев на сына через плечо.
– Да нет… Я уже вырос, – грустно ответил Стёпа.
– Да-а-а, уже вырос… Что за жизнь-то?! – тяжело вздохнул отец. – Вот так в следующий раз тебя увижу, а чтобы поцеловать, придётся вставать на табуретку или подпрыгивать! Время бежит, время летит…
Ели молча. Папа торопился на работу, а Стёпа прислушивался к тихой боли, поскуливающей у него на душе.
«Почему всё теперь так? – думал мальчик. – Каждый живёт своей, какой-то отдельной, обособленной от других жизнью, и до остальных нет ни времени, ни интереса, ни сил. Раньше всё было иначе: меня все любили, я был так счастлив! Я всегда смеялся. А теперь…»
«А что теперь-то не так? – Степан вдруг услышал у себя в голове родной, немного скрипучий, весёлый голос Петруши. – Просто ты вырос, ешь целый кусок хлеба, и его не нужно нарезать для тебя на прямоугольные вагончики. И если ты будешь целыми днями смеяться, то это – явный признак чего-то нехорошего. Поверь мне, старому дураку. Это тебе не нужно. А вот посмотреть по сторонам очень даже пригодится… Вот папа твой уходит сейчас до самой ночи, а тебе половину завтрака отдал и не моргнул. Ты думаешь, это ничего не значит?! А по мне так – это и есть самая настоящая любовь…»
Мальчик подскочил от этой мысли как ужаленный, и не потому, что Петруша командовал в его мыслях и наводил там свой порядок, а потому, что сам он, как последний эгоист, даже не поблагодарил отца за заботу. А если честно, то даже и не заметил её.
– Ладно, Стёпыч, мне пора. Спасибо за компанию! Почаще бы так… – папа устало поднялся, обнял на прощание сына и пошёл в прихожую.
Ни одна сильно потрёпанная пластинка паркета не скрипнула под его шагами…
– Это тебе спасибо! – шепнул ему вслед мальчик.
Свет в холодильнике был таким ярким, что на некоторое время ослепил. Мелко моргая белёсыми ресницами, Стёпа торопливо сооружал горки бутербродов и засовывал их в пакет.
– Стой! Это тебе! – крикнул он, поймав отца уже на лестнице. – Я съел твою яичницу… Возьми хоть это…
Отец остановился.
– Вот это да! – удивлённо пожал он плечами. – Знаешь, я так редко вас вижу, что мне уже кажется, что я вам не нужен. Что вы меня забыли. Ты сказал, что я как призрак… Я уже давно чувствую себя призраком. Спасибо тебе, друг, что оживил!
Папа тяжело вздохнул и побежал вниз по лестнице, в глухой, ещё пустынный двор. На ходу он открыл сумку и, засовывая туда свёрток, не заметил, как из неё выпал светящийся в полумраке прямоугольник и шмыгнул под ступеньку.
Степан поднял его и, не вглядываясь, сразу узнал – это была фотография, на которой вся семья была в сборе и все улыбались…
Стёпа вернулся на кухню, подсел к окну и взял чашку с остывшим чаем. Некоторые окна уже светились, за ними пробуждалась жизнь: мелькали тени, загорался и гас свет, начали хлопать двери подъездов, кисло аплодируя тем, кто встал ни свет ни заря, чтобы бежать на работу.
На столе лежала фотография, Степан смотрел на неё и думал: что такое любовь? Это внимание и забота? Но ведь они могут быть очень незаметными. Вот папа, например, работает с утра до ночи, заботясь о том, чтобы им было хорошо. Но он постоянно занят и поэтому ничего не замечает. Не знал и не защитил, когда его сына били, изводили со свету… Папа, наверное, так никогда и не узнает, что его, Степана, уже могло не быть на этом свете. Разве лично ему хорошо, что папа так заботится о них? Ведь он всегда ждал от него другого: защиты и поддержки. А их никогда не было. Всегда он оставался один на один со своими проблемами.
А Петруша? Кто он? Почему этот совершенно незнакомый человек всё про него знает, готов выслушать, смотрит без отвращения и издёвки. И оказался рядом именно в тот момент, когда Степан подошёл к самому краю?
«Петруша точно любит. Он даже весь светится. Он вообще всех любит», – отвечая своим мыслям, вслух проговорил Степан.
– Господи! Ты-то что здесь уже делаешь? – вскрикнула бабушка, включив свет. Она тоже умела неслышно ходить по скрипучему паркету. – Не спится? – спросила она, внимательно всматриваясь во внука поверх очков.
– Да, я уже давно встал. Папу даже проводил. Выспался, наверное…
– В школу-то собираешься идти? Или всё дурью продолжаешь маяться?
– Да ладно тебе, чего сразу-то?! – взъерошился Степан.
– Да ты не кипятись, – торопливо зашептала бабушка. – Ты знаешь, сколько раз уже звонила твоя классная преподавательница? Уйму! Со счёту сбилась. Всё на тебя жалуется, что уроки прогуливаешь, интереса к учёбе не проявляешь, на кружки не ходишь, с одноклассниками не общаешься. А я всё под старую дуру кошу и матери твоей ничего не передаю. Но пора уже и за ум браться! Пока на учёт не поставили… А ведь доиграешься! У нас в роду ни лентяев, ни прогульщиков отродясь не было!
– Наверное, меня вам подбросили, – с неприязнью усмехнулся Степан.
– Скажешь тоже… Подбросили его! Никогда такого не думала, наш ты весь от носков до макушечки! А вот то, что пора тебе взрослым становиться и учиться ответственность хотя бы за себя самого брать – это точно! Ладно, волком-то на меня не смотри, пусть с тобой родители воспитательную работу проводят, а мне ты вот что скажи: яичницу или кашу на завтрак будешь?
– Спасибо, бабуля, я уже позавтракал. С папой. А у нас кого-нибудь в роду убивали?
– Господи, помилуй! О чём это ты говоришь?! – Бабушка отмахнулась от него полотенцем. – Да и откуда мне про весь род знать? Про дореволюционных наших я вообще ничего не знаю, не принято было о них говорить: и мама моя молчала, и бабушка всегда молчала, даже про войну и блокаду ничего они мне не рассказывали. Я после войны родилась, следовательно, ничего не видела, кроме послевоенной нищеты…
– А в сталинские репрессии никто не попал? – уточнил Степан.
Бабушка задумалась, а потом сказала:
– А вот не знаю точно… Может, и попал… Есть несколько тёмных страниц в биографии моей бабушки. Но кто теперь что узнает? Столько десятилетий прошло, всё уже забыто и плесенью съедено.
И бабушка стала
