за это Он, наоборот, накажет, — вздохнула она. — Разве можно торговать тем, что свято?..
И тут вера Пинхаса слегка пошатнулась.
— Гм, накажет… — проворчал он себе под нос. — Сильней наказать Он уже не сможет.
В общем, не осталось ничего, кроме как отдать подсвечники. Пинхас завернул их в белую салфетку и с тяжелым сердцем ушел, оставив плачущую Гелу одну.
По дороге он строил планы, как поступить: сразу сказать ростовщику, что в пятницу собирается их выкупить, или пока промолчать.
Лейба, высокий, тощий старик, прищурив и без того маленькие глазки, осмотрел подсвечники, взвесил и оценил в шесть рублей. Потом взял огрызок карандаша, такой короткий, что Лейба с трудом держал его в пальцах, и принялся считать. Значит, так. Он дает треть цены, стало быть, два рубля. Но он знает наперед, что подсвечники у него год пролежат, не меньше. Он берет проценты, две копейки в неделю. А год нынче високосный, пятьдесят шесть недель, значит, дважды пятьдесят шесть.
— Дважды пятьдесят шесть — это, это… — считал Лейба, зажмурив глаза. — Это у нас получается… рубль двенадцать. От двух рублей отнимаем рубль двенадцать… Выходит… Выходит восемьдесят восемь копеек, — наконец-то справился он с расчетами.
И, вытерев пот со лба, вкрадчиво произнес:
— Итак, реб Пинхас, вы получаете восемьдесят восемь копеек.
Но, спохватившись, что сегодня он, пожалуй, слишком добр, строго добавил:
— Только предупреждаю, реб Пинхас: больше года я их у себя держать не стану. Не выкупите — будет так же, как с самоваром.
Пинхас стоял и дрожал как осиновый лист. Горстка медяков. Позеленевшие монетки, которые Лейба отсчитал ему дрожащими пальцами, выглядели как насмешка, как издевательство.
Четыре подсвечника, начищенных, блестящих, рядком стояли на столе и просились домой. Ростовщик тут же заметил это, связал их вместе и положил в ящик, словно в гроб.
С ужасом Пинхас взял монеты. Одна выскользнула из пальцев и приглушенно звякнула, упав на пол.
Пинхас вздохнул, наклонился, поднял ее и отправился восвояси.
На улице он вспомнил, что домой идти нельзя. Сперва надо к тестю заглянуть, насчет талеса договориться.
И тут он понял, насколько глуп его, казалось бы, безупречный план. Во-первых, он вспомнил, что тесть сам молится очень рано, во-вторых, до Пинхаса дошло, что Лейба не согласится обменять подсвечники на талес и филактерии.
Он ясно представил себе, что будет в пятницу вечером: на столе четыре кирпича, на них четыре свечи, и Гела склоняется над ними, заплаканная, несчастная…
Шатаясь, Пинхас брел куда глаза глядят: то ли к тестю, то ли домой к Геле. А может, обратно к Лейбе, чтобы забрать четыре серебряных подсвечника… Но разве ж он отдаст?
Он же настоящий бандит!
1915
Страх женщины
Хьена уже легла спать, когда ей в голову пришла блестящая идея: завтра она, даст бог, сварит на обед горох с картошкой. Это будет очень неплохо, и ее Лейба останется доволен.
Когда в тесную комнату заглянул бледный рассвет, Хьена уже была на ногах. Она с благословением полила водой на пальцы и, вспомнив свою «блестящую идею», достала немного гороху, благо он был у нее в хозяйстве.
Дети и Лейба еще крепко спали. В доме было тихо. Только петух, которого Хьена берегла на Йом Кипур[36], ни с того ни с сего раскричался в своем курятнике и кукарекал добрых пять минут, нарушая тишину.
Из бумажного кулька Хьена высыпала горох на скатерть, которой едва хватало на полстола, разделила на две кучки, побольше и поменьше, и стала перебирать. Червивый бросала в стакан, а чистый в тарелку. Каждую кучку она просматривала по три раза, чтобы не пропустить ни одной червивой горошины, а то, не дай бог, можно и доли в Царстве Небесном лишиться. Когда Хьена еще была девочкой, мама учила ее, что червивый горох в десять раз хуже свинины.
Когда Хьена перебрала примерно половину, у нее вдруг зарябило в глазах. Работать стало тяжело, она видела все как в тумане и скорее ощупывала горошины пальцами, чем осматривала.
— Что такое, ничего не вижу! — Хьена испугалась, что случайно положит в тарелку несколько червивых горошин.
Боже упаси совершить такой грех! И тут же она испугалась гораздо сильнее: ей всего тридцать восемь лет, а она начала слепнуть!
Хьена вспомнила, что в последнее время, когда по субботам она читает Тайч-Хумеш[37] и плачет в самых грустных местах, буквы словно какой-то дымкой затягивает, и после этого очень трудно читать дальше.
— Выплакала глаза раньше срока! К тридцати восьми годам! — вздохнула она, склонившись над горсткой гороха.
И еще Хьена вспомнила, что плачет всю жизнь. Девочкой она плакала над каждой парой туфелек, над каждым платьицем, которые покупал ей ее бедный отец. Невестой плакала из-за упрямого жениха, который все угрожал, что расторгнет помолвку, если ему не дадут то-то и то-то. Уже стоя под свадебным балдахином, плакала, потому что знала, за кого выходит замуж. После свадьбы плакала, когда Лейба впервые на нее нарычал. И попробуй сосчитай, сколько слез она пролила, когда вынашивала детей, когда рожала, когда они болели… И над свежими могилами, когда каждое Девятое ава[38] приходила на кладбище…
— Много, очень много, — закончила Хьена подсчеты и опять вздохнула.
И сразу вспомнила, что это еще не все. А сколько слез она над Тайч-Хумешем пролила! И когда про Исаака читала, как его хотели в жертву принести, и про то, как братья продали Иосифа в рабство, и как фараон приказал всех мальчиков в реку бросать, и про разрушение Храма… Весь этот Тайч-Хумеш — одно расстройство…
А самая грустная глава — это «Ваейце»[39], про Рахиль и Лию. Там говорится, что праотец Иаков любил Рахиль сильнее, чем Лию, потому как у Лии глаза были слабые. Она их еще девушкой выплакала со страху, что ее мужем станет злодей Исав[40], о чем ей было видение.
«Сердце не обманешь, неспроста оно мне говорило!» — подумала Хьена, вспомнив, сколько слез она пролила над судьбой несчастной Лии.
Теперь Лейба совсем ее возненавидит (прямо как праведник Иаков!), еще больше будет ворчать на нее, еще чаще над ней смеяться: «Ишь ты, какая фифа нашлась!» И кто знает, может, так и будет ее звать: «Эй, ты, слепая!»
Хьена вздрогнула от этой мысли. Постаралась ее прогнать, напрягла зрение, чтобы как следует перебрать оставшийся горох.
«Еще темновато, вот и не вижу ничего», — успокаивала она себя.
Но, посмотрев в окно, увидела, что на улице уже совсем рассвело.
*
