тем замедленнее, чем она ближе нашему глазу. Это прямо противоречит оптическому закону природы. Ведь чем предмет дальше, тем более протяженным во времени представляется его движение. В кино такая иллюзия основывается не на оптических законах, а на особенностях психики. Вблизи мы видим подробности. Для скрупулезного их усвоения нужно время. И потому мы думаем, что для «прочтения» насыщенного кадра требуется больше времени. Часто происходящее на втором плане как будто более растянуто, чем если бы тот же сюжет разворачивался на общем плане, – от такого контрастного диапазона скоростей голова идет кругом, как на железной дороге, где справа и слева от тебя несутся мимо поезда, каждый в своем темпе. Для режиссера это одна из самых сложных задач – невзирая на разную крупность планов, суметь сохранить единую временную перспективу.
Первостепенным становится вопрос о том, какой момент действия укрупнить. Как правило, современные режиссеры берут для этого не главную сцену, к которой и без того приковано всё внимание. Делать на ней еще один акцент не особо целесообразно.
Аргумент довольно убедительный. Тем не менее выуживать что-нибудь наугад с обочин основной драматической линии тоже не следует. Отдельные сцены сюжета не всегда обладают тем же настроением и тем же смыслом, что и целое. Даже однородный колорит поляны складывается из пестрого разноцветия. Но если приглядеться, один цветок напомнит нам умильные глазки ребенка, а другой – миниатюрного монстра, колючего и ершистого. Однако краски, которые бросаются в глаза сразу, не должны противоречить общему тону. Это одна из самых частых и грубейших ошибок целого ряда режиссеров, которые в неискоренимом стремлении украсить фильм «светлыми моментами» начиняют трагические сцены слащаво-юмористическими подробностями.
В то же время высочайшее мастерство режиссера заключается в том, чтобы за счет подчеркивания незначительных деталей уметь придать эпизоду определенный колорит. К примеру, нам показывают на общем плане человека, болтающего спокойно и непринужденно. Но потом – только пальцы, нервно мнущие хлебный мякиш, которые и определяют настроение всей сцены. Иногда физиогномия вещей становится провозвестником надвигающихся перемен, пока еще людям неведомых. Форма облака, показанного крупным планом, разрушенная стена, чернота за отворенной настежь дверью свидетельствуют о нарастающей тревоге. Герой ни о чем не подозревает, но мы уже видим, как беззвучно скользят над ним роковые тени.
Крупный план – это глубинный взгляд, это чуткость режиссера. Крупный план – это поэзия кино.
Крупный план и величие
Пафос «величия» – эффект, с которым кинематограф работает как ни одно другое искусство. Клокочущее море, горный ледник над облаками, лес во время бури или до боли мучительная бескрайность пустыни – всё это сцены, где ты остаешься один на один с мирозданием. Такой гнетущей монументальности в живописи нет и не может быть, статичная картина дает зрителю возможность найти свой угол зрения и в буквальном смысле слова занять твердую позицию. Однако в тревожном движении космических величин пробивается ритм, прибой вечности, в волнах которого усыпленная человеческая душа обречена погибнуть.
На сцене подобная монументальность еще менее воспроизводима. Как бы грандиозно ни были расписаны задник и декорации, человек во весь свой рост неизменно стоит впереди, а что на самом деле он довольно мелковат, мы не замечаем. Мы никогда не видим его в перспективе, проходящим среди колоссов мироздания и потом исчезающим.
Но есть фильмы, какие являют нам лик Земли. Не идиллические пейзажи или захватывающие альпийские виды, но физиогномию Земли, планеты, которая парит в бесконечности звездного пространства, терпя на своей спине мелких человеческих тварей. Потрясающие кадры об экспедиции Шеклтона к Южному полюсу незабываемы. Люди на краю земли. Крошечные черные силуэты на мысе жизни, они всматриваются в вечную ночь, переводя глаза с одной звезды на другую. Это и есть истинные величины измерения мира, изобразить которые дано только кинематографу.
Массовые сцены
Гигантские сооружения и массовые сцены, сомасштабные земным, – еще один кинематографический метод передать монументальность, причем метод уникальный, не нашедший воплощения ни в одном другом искусстве. Великое здание – дело тысячи рук, то же с великой народной массой, которая есть единый организм, взращенный тысячами, – всё это свидетельство надындивидуального устройства людского сообщества. Не только сумма индивидов, но и полноценное живое существо со своим нравом и физиогномикой.
До сих пор в индивидуалистических искусствах формы и образы человеческого социума оставались незримы. И дело тут не только в техниках. В наши дни общество как таковое становится всё более сознательным, его физиогномика – всё более различимой. Теперь написать его портрет намного проще. Ведь движение массы – это тоже жест, в точности такой же, как жест человека. До настоящего времени мы ничего о нем не ведали, хоть и были непосредственными его участниками. Сколь значимо телодвижение массы, пока остается для нас загадкой. Но хороший режиссер интуитивно ее чувствует.
Чтобы движения массы были четкими, она не должна расплываться и походить на бесформенное, хаотично-аморфное нечто. В хорошем фильме «хореография» толпы со всеми фигурами и жестами продумана до мельчайших деталей.
Разбивки на группы замысливаются, как правило, исключительно ради декоративности. Иногда это действительно красиво и артистично. Почему бы и нет? Разве кино не может быть просто отрадой для глаз? Однако зачастую декоративная постановка ударяется в одну досадную крайность – она красива не в меру. В изображаемом проступает что-то синтетическое и церемонное. Шеренги, вытянувшиеся в безупречном порядке, напоминают заученные назубок сцены балета. Когда фильм превращается в серию «разыгранных картин», жизнь из них уходит.
Витальную физиогномику толпы, мимику, отраженную на лице массы, хороший режиссер передает крупным планом, что позволяет сохранить собственно индивида. Масса не оборачивается бесформенным мертвым нечто наподобие каменных обломков или потока лавы. (Если, конечно, это не задумка режиссера.) В хорошем фильме образ толпы складывается из частных сцен, каждая из которых наполнена жизнью и смыслом. Делая акцент на деталях, выхваченных из среднего и переднего планов, режиссер показывает нам отдельные песчинки. И хотя все вместе образуют пустыню, на фоне большой панорамы мы по-прежнему ощущаем присутствие жизни, кипящей внутри ее атомов. Снятые крупным планом сцены позволяют ощутить душевную теплоту ткани, из какой слеплены большие массы.
Кинематографический импрессионизм
В кинематографе изображение размеров имеет, однако, свои пределы. Они заданы границами нашего поля зрения, четырехугольником поверхности, на которую проецируется картинка. Будь то пирамиды, виды Вавилона и Ниневии, великое переселение народов или движение нью-йоркского транспорта – всё это, как ни крути, не больше экрана.
В американских фильмах искомый четырехугольник давно заполнен и даже с избытком. Тем не менее большие размеры могут стать еще более впечатляющими. Ведь соль любой картины – в одной лишь иллюзии. И чтобы ее создать, современные кинорежиссеры всё чаще прибегают к технике импрессионистов.
На сегодняшний день операторское ремесло уже
