тактической хитрости, способности молниеносно оценить и использовать выгодную ситуацию, он намного превосходил всех конкурентов в собственной партии, но также и всех политиков из буржуазных партий»[186]. Мышление и мировоззрение Гитлера остаются в биографии Ульриха явно бледными и затрагиваются лишь на немногих страницах. Гораздо больше узнаешь, например, о «Гитлере и женщинах» или «Гитлере как человеке» — темы, которым посвящены две главы объемом более 60 страниц[187]. Ульрих выступает против демонизации Гитлера, что является задачей и моей собственной работы. «Большой ошибкой было бы полагать, что преступник столетия и в личном плане должен быть чудовищем»[188]. Он показывает, как опасно недооценивали Гитлера в «кругах либеральной и левой интеллигенции». Карл фон Осецкий, руководивший левым журналом «Вельтбюне», называл Гитлера попеременно «полусумасшедшим плутом», «патетичным олухом», «приблудным дурачком» и «хвастуном». Ульрих замечает: «Попытка выставить „фюрера“ НСДАП в смешном виде была бессильна против феномена Гитлер»[189].
В другом отношении точка зрения Ульриха противоречит — правда, лишь частично — точке зрения на самоидентификацию Гитлера как революционера, представленной в настоящей книге, а также в работах Гёца Али. Ульрих также подчеркивает, что обещание преодолеть противоречия между партиями и классами еще до захвата власти существенно способствовало росту привлекательности Гитлера и национал-социалистического движения[190]. Кроме того, он не оспаривает «рост шансов на продвижение по социальной лестнице и для представителей до того времени обделенных слоев», а «вертикальная мобильность» выражала суть национал-социалистического «призыва к модернизации»[191].
«Но все это ничего не изменило в базовой структуре общества, — пишет далее Ульрих. — Гитлер не был социальным революционером, каким его захотел сделать Райнер Цительманн. Классовые и сословные барьеры стали более проницаемыми, но это их не отменило»[192]. Правда, ни я, ни другие исследователи, придерживающиеся аналогичного подхода, не утверждали, что классовые перегородки были «отменены». Фраза о том, что в «базовой структуре ничего» не изменилось, столь же расплывчатая, сколь и смелая, так как дело именно в том, что понимается под «базовой структурой».
Третий рейх был одновременно подавляющей диктатурой и формой правления, базирующейся на согласии широких кругов населения. Если такие авторы, как Гёц Али и другие, подчеркивающие значение «народного сообщества», делают сильный акцент на этом последнем аспекте, а Кершоу выделяет харизматические аспекты правления Гитлера, то Петер Лонгерих в своей биографии Гитлера сознательно расставляет акценты иначе: «На самом деле правление Гитлера было во-первых и прежде всего диктатурой»[193].
При этом Лонгерих не оспаривает, что положение Гитлера было «весьма существенно легитимировано харизмой». Однако эта харизматическая связь представляла собой конструкцию, «служащую легитимации государства фюрера»; ее следует, пишет он, отмежевываясь от Кершоу, «отличать от фактических основ властных позиций Гитлера»[194]. Они основывались не на его «предполагаемой харизме», «а на властных инструментах диктатуры»[195].
Это толкование очень явно отличает Лонгериха не только от Кершоу, но и от Али, который гораздо больше подчеркивал согласие многих немцев, чем элементы репрессий и террора. Али пишет: «Позднее ГДР использовала для контроля над своими 17 миллионами граждан 190 000 штатных и столько же внештатных шпиков госбезопасности; гестапо насчитывало в 1937 г. около 7000 сотрудников, включая секретарш и административный персонал, а СД гораздо меньше. Их хватало, чтобы следить за 60 миллионами. За подавляющим большинством вообще не надо было следить»[196].
Лонгерих это отрицает и решительно выдвигает контртезис: «Сплоченность „народного сообщества“ в первые годы правления Гитлера, о которой постоянно говорил режим, была пропагандистским фантомом»[197]. При этом он не отрицает «вертикальную динамику» в Третьем рейхе. Неудивительно, пишет он, что многие немцы, в первую очередь молодые, находились под впечатлением, что «новый режим освободит германское общество от унаследованных сословных различий и анахронистской заскорузлости и начнет прорыв к более мобильному, ориентированному на результат „народному сообществу“»[198]. Представление о том, что правление Гитлера было основано прежде всего на харизме и покоилось «в первую очередь» на энтузиастическом согласии огромного большинства немецкого народа с его политикой, кажется явно недостаточным[199]. Согласие, правда, было, но в то же время имелся и значительный потенциал недовольства и скепсиса. То, что режим Гитлера, однако, в основном функционировал более или менее гладко, объясняется, подчеркивает Лонгерих, отчетливо отмежевываясь от других подходов, «прежде всего, властными инструментами диктатуры», т. е. репрессивным аппаратом и тщательным контролем над «соотечественниками»[200]. Лонгерих стоит, таким образом, ближе к традиционным подходам и взглядам, господствовавшим в 50–60-е годы, когда гораздо активнее подчеркивались элементы террора, диктатуры и подавления в государстве Гитлера.
В 2015 г. Вольфрам Пита представил не биографию, а анализ Гитлера как «художника». Попытка понять и проанализировать Гитлера как художника может на первый взгляд удивить, хотя известно, что Гитлер в юности называл себя рисовальщиком архитектурных объектов и был большим поклонником Рихарда Вагнера.
Пита со своим плодотворным подходом стоит перед примерно такой же проблемой, как и я со своей работой, в которой самоидентификация Гитлера как революционера принимается всерьез. В обоих случаях авторы применяют понятия, используемые дескриптивно и аналитически, но в то же время с определенной позитивной коннотацией, причем как неучеными, так и учеными.
Как в моей книге понятия «революционер» и «модернизация» ни в коем случае не связаны с положительной оценкой, так и Пита, характеризующий Гитлера как «художника» и «гения», настоятельно напоминает: «Определение Гитлера как „гения“ в данной работе не представляет собой позитивное высказывание»[201]. Пита ссылается на Томаса Манна, одного из самых решительных противников Гитлера, уже тогда называвшего Гитлера художником и гением[202]. Считать, «что искусство неразрывно связано с истинным, добрым и прекрасным, а художник уже сам по себе заслужил положительную моральную оценку», — это всего лишь предрассудок, полагает Пита[203].
Лудольф Хербст точно описал в своей вышедшей в 2011 г. книге «Харизма Гитлера» дилемму его биографов, сознающих, что они вынуждены «помещать персону Гитлера в окружение оценок, постоянное повторение которых только и способно защитить автора от подозрения, что он демонстрирует понимание там, где общественный интерес ожидает от него осуждения и где для историка — horribile dictu — речь должна идти прежде всего о том, чтобы „понимать“ в самом широком смысле слова»[204]. Сам я уже три десятилетия тому назад решился отказаться от таких подстраховочных ритуалов, поскольку верю в способность читателя самостоятельно давать оценку; что же касается тех, кто непременно хочет неправильно понять автора, то даже постоянное заверение в моральном отвращении не защитит от подозрения в апологетике.
Вернемся к Пита. Его исследование показывает, какой мощный отпечаток наложило художничество Гитлера на его деятельность и какую роль для него играла
