с интерпретацией теорий. Физика была моим призванием. Учеба в Политехнической школе напоминала холодный душ. Получение образования сводилось к выполнению некоторого количества формальных вычислений. Почему? Потому что конкуренция, насаждаемая среди студентов, исключала возможность выстраивания их по рангу на основании вопросов смысловых, ответы на которые всегда спорны. Умение щелкать уравнения и манипулировать формальными моделями, напротив, давало «объективный» критерий для ранжирования. Я перешел в теоретическую экономику, так называемую гуманитарную науку. Увы! Она тоже стремилась лишь к одному: обрести солидность, подражая «точным» наукам. Типичные условия экзамена по экономике в наших высших инженерных школах содержат совсем мало слов на обычном языке. Они состоят сплошь из математических обозначений. Некоторые студенты в последнее время даже взбунтовались против подобного травестирования гуманитарной науки под отрасль прикладной математики[53].
Нет, путем безудержной конкуренции между учеными не получится «окультурить науку», как элегантно выразился физик Жан-Марк Леви-Леблон. Великий математик Бенуа Мандельброт писал: «Наука двигалась бы к верной гибели, если бы (как спорт) ставила соперничество превыше всего и если бы правила этого соперничества не определялись лишь внутри замкнутых, узко определенных специальностей. Редкие ученые, решившие стать кочевниками, на самом деле играют важнейшую роль в обеспечении интеллектуального благополучия хорошо укорененных дисциплин».
Я говорю здесь о структурных условиях, обессмысливающих (если не попытаться их изменить) все усилия по «привитию всеобщей культуры», которая, как в классическую эпоху, сделала бы точные, технические и гуманитарные науки равноправными собеседниками в непрерывающемся разговоре.
Мой собственный путь, как и у многих, определили различные встречи и влияния. Пожалуй, больше, чем у других, он напоминает случайное блуждание, поскольку я был неспособен пожертвовать гуманизмом ради науки и наоборот.
Проделал я этот путь вместе с Илличем, который открыл мне философию. Ценой стал двойной отказ: сначала, благодаря Илличу, пришлось порвать с технократией – стезей, которая была мне суждена; затем отмежеваться от всего, что, на мой взгляд, представляло собой определенный иррационализм – заигрывание с греческой мифологией в риторике (но не в идеях) Иллича.
Я уже как-то рассказывал[54] о своем знакомстве – у Иллича или через него – с некоторыми создателями теории сложных самоорганизующихся систем: Хайнцем фон Фёрстером, Анри Атланом и Франсиско Варелой. Тогда они все представляли боковую ветвь когнитивных наук, но со временем взяли громкий реванш. На основе их идей мы вместе с Жаном-Мари Доменаком придумали проект центра философских исследований при Политехнической школе, где оба в то время преподавали. Так возник CREA[55], история которого сплетается с моей собственной с 1981 года.
Помимо прочего, CREA стал колыбелью когнитивных наук во Франции. Что бы ни думали многие о моей персоне, я никогда не был зелотом, отнюдь. Критика материалистической, механистической, редукционистской парадигмы, действующей, как бульдозер, – основа моих работ по философии и истории науки[56]. Исследование, которым я занимаюсь сейчас, посвященное философским основам нанотехнологий, станет завершающей точкой в этом направлении. Действительно, можно сказать, что с развитием конвергентных технологий (нано-, био-, инфо-, когно-) темы самоорганизации и сложности, обозначенные, когда мы первыми ими занялись в 1980‐х годах, лишь на уровне идей, теперь постепенно обретают предметность – хорошо это или плохо[57].
Фигура самоорганизации стала также отправной точкой исследований в экономической, социальной, моральной и политической философии, занявших половину моего времени в 1980‐х и 1990‐х годах. Она позволила мне снова обратиться к либеральной традиции, зародившейся в сердце шотландского Просвещения (Давид Юм, Адам Смит, Адам Фергюсон) и завершающейся в высшей точке своего развития социальной философией Фридриха фон Хайека. Среди французских политических философов я всегда чувствовал себя в некоторой изоляции из‐за своего интереса к этой традиции, которую, несомненно, считают слишком близкой к экономической теории, чтобы быть допущенной на полных правах в царство философии. А я считаю, что это абсурд[58].
Именно в области экономической философии вместе с экономистами Андре Орлеаном и Оливье Фавро мне выдалось внести лепту в построение новой парадигмы, которую мы назвали «экономикой конвенций», имея в виду понятие соглашения, введенное Юмом в «Трактате о человеческой природе», то есть не саморегулирование рынка и не государственное регулирование. Это побудило меня к тому, чтобы изучить возможность «перекрестного оплодотворения» когнитивных и общественных наук, в частности по вопросам символического обмена и вездесущности религиозного в человеческих обществах.
Возможность обосновать этику кантианского типа одними лишь средствами инструментальной рациональности – трудная задача, к решению которой моральная философия аналитического типа (сегодня главным образом существующая на английском языке) подходит разными способами. Я предложил ее систематическое обобщение[59], в котором особое внимание уделил «Теории справедливости» Джона Ролза, в 1987 году мною же опубликованной по-французски в издательстве Seuil. Изучение Ролза во Франции началось в 1990‐х годах именно в CREA.
В области философии действия мне пришлось задуматься о философских основах теории рационального выбора и теории игр, а для этого – вернуться к вопросу о свободной воле и детерминизме, одному из старейших вопросов метафизики. Размышления о радикальной неполноценности вероятностного подхода к принятию решений в мире неопределенности в итоге вылились в критику широко (даже слишком широко) известного «принципа предосторожности», что и вывело меня к обоснованию философской позиции, названной «просвещенным катастрофизмом».
Мне, таким образом, довелось наведаться в самые разные области философии, но должен признаться, что каждый раз я совершал очередное путешествие скорее как антрополог, нежели абориген. От когнитивных наук к политической философии, от теоретической экономики к рациональной метафизике – я всегда рассматривал произведения, которые изучал, комментировал, критиковал, а иногда помогал развивать, скорее как набор симптомов, нежели корпус знаний, обладающий внутренней ценностью. Не будучи дипломированным «деконструктором», я все же подхожу к текстам так, как Жак Деррида, прежде всего обращая внимание на пробелы, противоречия, парадоксы, но не ради того, чтобы объявить эти тексты пустыми или несостоятельными, а чтобы заставить их сказать намного больше того, что они выражают открыто, поскольку замыкаются на себе самих во имя непротиворечивости.
На этом пути были и разрывы. После потрясения 11 сентября 2001 года я перестал воспринимать всерьез значительные пласты социальной и политической философии, которой до того интересовался. В книге, знаменующей этот поворот, я позволил себе написать, что труд Ролза «касается потенциально возможного мира, который, видимо, населяют разумные зомби, совершенно безразличные к трагичности человеческой ситуации, но это не наш мир – увы, быть может. Наивный, высокопарный, академический, а порой нелепый иренизм «Теории справедливости» кажется мне сегодня прегрешением против разума. Не видеть зло, не называть его злом – значит быть соучастником»[60]. Некоторые коллеги не простили мне подобное, как они выразились, «предательство».
Теперь я осознаю, что антропологом абстрактнейших порождений человеческого ума я стал с единственной целью – отыскать в них скрытый знак священного.
Глава 2
Наука как теология, себя не ведающая
Мнимый нейтралитет науки
Все, кто задумывается о политической составляющей в выборе вектора научного развития, обязаны прочесть две лекции, с которыми Макс Вебер выступил сначала в разгар, а затем сразу после роковых событий Первой мировой войны. В переводе на французский язык они вышли под общим названием Le Savant et le politique («Ученый и политик»)[61]. В первой лекции, Wissenschaft als Beruf («Наука как призвание и профессия»), состоявшейся в 1917 году, обычно выделяют тему «аксиологической нейтральности»: наука «свободна от ценностных суждений». Поэтому в «борьбе богов» – беспощадной и вечной, в которой мы разрываемся между противостоящими друг другу ценностями, – науке сказать попросту нечего. Вторая лекция, прочитанная два года спустя, называлась Politik als Beruf («Политика как призвание и профессия»). Она знаменита определением этики ответственности, единственно подобающей всем заботящемся
