class="v">Зачем светозарен… до боли!
(1902)
Но эта боль – от избытка. «Дети священной весны» знают, что у них растут крылья, что скоро они утонут в «голубом океане» неба.
Кто-то руку воздел:
Утопал в ликовании мира,
И заластился к нам
Голубеющий бархат эфира.
И все сильнее чувство предызбранности, крепче вера в высокое призвание; и уже звучит таинственный голос:
Для чистых слез, для радости духовной,
Для бытия,
Мой падший сын, мой сын единокровный,
Зову тебя.
Религиозный экстаз, остывая, твердеет в кристаллах мифа. Для поэта наступает период мифотворчества.
Одно из самых удачных стихотворений в сборнике воплощает тему «зари» в легенде об аргонавтах. В стремительном ритме его упоение полета. Все небо объято пожаром, и аргонавт трубит в золотую трубу.
Старик аргонавт призывает на солнечный пир,
Трубя
В золотеющий мир.
Все небо в рубинах.
Шар солнца почил.
Все небо в рубинах
Над нами.
На горных вершинах
Наш Арго,
Наш Арго,
Готовясь лететь, золотыми крылами —
Забил.
Это стихотворение стало гимном ранних московских символистов, на него откликнулся Блок в стихах «Наш Арго», посвященных Андрею Белому. В последней строфе тот же призыв к полету:
В светлый миг услышим звуки
Отходящих бурь,
Молча свяжем в песне руки,
Отлетим в лазурь.
Из мечты о полете в синий эфир навстречу золотому солнцу рождается миф о «волшебном короле», который «в пространстве далеком» летает с дочерью на «золотистой спине дельфина». Эта маленькая поэма – мозаика из драгоценных камней: тут и «синие стаи сапфиров», и «красные яхонты солнца», и «дым бирюзовый», и «перловое седое серебро», и «красный рубин воздуха», и «огнистое убранство звезд». И среди сверкающего великолепия огненного мира старый король говорит, усмехаясь в бороду:
Возлюбим
Высоты великих стремлений:
Полеты
Вселенских волнений!
Воображение поэта населяет небо грозными великанами, опоясанными огнем гроз, толпами сказочных исполинов, мечущих красно-пурпурные стрелы. Вот стоит на небосклоне великан глухой, сердитый: дует ветром, вспыхивает гневом, оглушает громовым ревом и разрывается облаками «в небе темно-бирюзовом». Вот в лазури проходит на битву толпа исполинов:
Дрожала в испуге земля от тяжелых ударов.
Метались в лазури бород снегоблещущих клоки…
И нет их: пронизанный тканью червонных пожаров,
Плывет многобашенный город, туманно-далекий.
Вот воинственный Тор сражается с викингом: тот вцепляется в его огненную бороду – Тор поражает его громовым молотом.
Так из огня, грохота бурь и солнечных стрел творит Белый свои природные мифы: они насыщены динамикой и бурным движением. По сравнению с ними «картины природы» его учителя Фета кажутся неподвижными панорамами.
Мифотворческий дар Белого возвышается до пророческого пафоса, когда он прикасается к заветной теме «конца». В стихотворении «Старинный друг», посвященном Э.К. Метнеру, он переносится в духе через длинный ряд тысячелетий и «из мглы веков» видит свет общего воскресения. Через темные провалы проносится поток столетий; безмолвны железные гробницы; зияют пастью пещеры: поэт лежит в могиле, в белом саване. И вот – раскрывается гроб; над ним склоняется, улыбаясь, старинный друг.
Перекрестясь, отправились мы оба
На праздник мирового воскресенья.
И – восставали мертвые из гроба,
И – слышалось торжественное пенье.
Прекрасна последняя строфа:
В страну гробов, весенние предтечи,
Щебечущие ласточки – летите!
Щебечущие ласточки, – летите
Из воздуха Спасителю на плечи.
И вот на этой вершине религиозного экстаза пророка охватывает головокружение. Он, творец космических символов, предтеча будущего царства, предызбранный, возлюбленный – кто же он? И как ему, носителю нового откровения, обладающему тайной грядущего преображения, жить с людьми «в низинах». Стихотворение «Возврат» горит уже иным светом: не лазурной лучезарностью, а лиловым люциферическим пурпуром. Поэт – всемогущий маг, живущий над бездной в «пещере горной». Он одинок в своей гордыне. На его призыв на вершины поднимается в горы «скованный род» людей. Он приготовил для гостей солнечный пир, он, «облеченный в красные закаты, как в шкуру полосатых леопардов». Столы пылают червонцем: взлетают ароматы ладана и нарда, льется в губы напиток солнца.
Мой верный гном несет над головой
На круглом блюде: солнца шар янтарный.
Но скоро жалкие, жадные люди внушают ему отвращение. Он гонит их прочь; верный гном вслед им швыряет скалы…
Я вновь один в своей пещере горной,
Над головой полет столетий быстрый.
Так свершается самообоVжение пророка, так ангела заслоняет Люцифер.
В стихотворении «Преданье» – воспоминание о романе с Ниной Петровской превращено в эзотерическую мистерию. Символическая претенциозность ее раздражает. Он был пророк, она – Сибилла в храме, их любовь «горела розами в закатном фимиаме». Он в золотистом челноке уплывает по волнам Стикса. Покидая Сибиллу, надевает ей на кудри венок из ландышей и говорит:
Любовью смерть
И смертью страсти победивший,
Я уплыву, и вновь на твердь
Сойду, как Бог, свой лик явивший.
Сибилла тихо плачет.
Процесс самообожествления завершен. Он – Бог – и должен явить свой лик миру. Но на острой вершине люциферовской скалы поэт простоит недолго. И падение его будет страшно. В том же году, в котором было написано «Преданье» (1903), начинается отрезвление и разочарование. В стихотворении «Усмиренный», тематически связанном с мистерией «Пришедший», перед нами образ печального пророка, с восковым лицом и потухшим взором. Он стоит над «кручей отвесной», «усмиренный» и бессильный.
В венке серебристом и в мантии бледно небесной,
Простерши свои онемевшие руки над миром.
Люциферический огонь потух; дерзновенные надежды обманули. Теперь он знает: он лже-Мессия; голос, звавший его на спасение мира, был голосом искусителя.
Вселенная гаснет. Лицо уронил восковое,
Вселенная гаснет, зарей обнимая колени.
Во взоре потухшем – волненье безумно немое.
В уснувшем, в минувшем – печать мировых окрылений.
Сорвался с горных круч величественный прекрасный демон, – упал жалкий, обезображенный, окровавленный человек. Последние стихи 1903 года полны беспощадного глумления над самим собой, самопрезрения, самобичевания.
И столько искреннего отчаяния в этих словах, столько
