Сразу после переворота в пользу Шуйского посольские дьяки составили подборку документов, включавшую секретную переписку Лжедмитрия. Эту подборку они сопроводили следующей краткой справкой о самозванце: «…в лето 7110-го (1602 г. – Р.С.) убежал в Литву из обители архангела Михаила, яже ся нарицает Чудов, диакон черной Григорей Отрепьев, и в Киеве и в пределах его и там во иноцех дьяконствующу, и в чернокнижество обратися, и ангельский образ сверже и обруга, и по действу вражию отступив зело от бога».
Итак, в документах, составленных для внутреннего использования, посольские дьяки вовсе отбросили ложную версию осуждения еретика. Отрепьев отступил от Бога и занялся чернокнижием после побега за рубеж, а следовательно, до побега у патриарха и освященного собора попросту не было оснований для осуждения Отрепьева «на смерть».
Почему же московские епископы и при Шуйском продолжали писать в Польшу, будто Отрепьев перед ними на соборе был обличен и осужден на смерть? Отцы церкви грешили против истины. В их показания закралась неточность. Они в самом деле осудили и прокляли Отрепьева, но не в лицо, а заочно. Произошло это, когда в Польше объявился самозванец, которого в Москве назвали именем Отрепьева.
Литовские скитания
На московском соборе выступили свидетели, «провожавшие» Отрепьева за рубеж и общавшиеся с ним в Литве. Ими были бродячие монахи Пимен из Днепрова монастыря и Венедикт из Троице-Сергиева монастыря. Из их показаний следовало, что Отрепьев ушел в Литву не один, а в компании двух своих «товарищей» – попа Варлаама и крылошанина Мисаила. Пимен «познался» с Отрепьевым и его компанией в Спасском монастыре в Новгороде-Северском и сам проводил их в Стародуб, а оттуда за литовский рубеж до села Слободки. Монах Венедикт стал свидетелем метаморфозы Отрепьева в Литве. Он видел «вора» Гришку в Киево-Печерском монастыре, в Никольском монастыре и в дьяконах у князя Острожского. Как видно, он довольно точно назвал места скитаний Отрепьева в Литве. Но в самом важном пункте его показаний угадывается вымысел. Бродячий троицкий монах, сбежавший в Литву, явно сочинил историю о том, как он пытался изловить «вора» Гришку. По его словам, печерский игумен послал старцев, слуг и его, Венедикта, «имать» Гришку, но тот ушел к Адаму Вишневецкому, по воровскому умышлению которого и стал зваться князем Дмитрием.
Помимо старцев, перед собором выступил еще один беглец, вернувшийся из-за рубежа, – Степанко-иконник. Когда-то он жил на посаде в Ярославле, но затем ушел в Литву и завел лавочку в Киеве. Степанко сказал, что Гришка заходил в его лавку, будучи в чернеческом платье, что он был в дьяконах в Печерском монастыре. Обо всем же остальном он знал, очевидно, с чужих слов.
Власти выступили с разоблачением самозванца как Гришки Отрепьева на основании показаний двух беглых монахов. Но бродяги, неизвестными путями попавшие из-за рубежа в руки властей, были ненадежными свидетелями. Если они и знали кремлевского дьякона, то плохо, в течение совсем недолгого времени. Монахи не внушали доверия никому, включая правительство, которое не церемонясь звало бродяг «ворами».
Нужны были более авторитетные свидетели, но они объявились в столице только через два года, когда произошел переворот, покончивший с властью и жизнью Лжедмитрия I. Новому царю Василию Шуйскому нужны были материалы, неопровержимо доказывавшие самозванство свергнутого «Дмитрия». В этот момент в Москве появился чернец Варлаам, подавший царю Василию «Извет» с обличением зловредного еретика Гришки. Продолжительное время историки считали сочинение Варлаама литературной мистификацией, предпринятой в угоду властям предержащим. Но под влиянием новых находок эти сомнения в значительной мере рассеялись. Прежде всего в старинных описях архива Посольского приказа обнаружилось прямое указание на подлинное следствие по делу Варлаама: «Роспрос 113 (1605. – Р.С.) году старца Варлаама Ятцкого про Гришку ростригу, как он пошел с ним с Москвы и как был в Литве». Очевидно, Варлаам Яцкий именно в ходе «роспроса», или следствия, и подал властям знаменитую челобитную, которая получила не вполне точное наименование «Извет».
Со временем текст челобитной был включен в состав летописи, автор которой подверг его литературной обработке и снабдил обширными цитатами из грамот Лжедмитрия. Именно эти дополнения и побуждали исследователей считать «Извет» скорее любопытной сказкой, чем показанием достоверного свидетеля. Именно так оценивал «Извет» С.Ф. Платонов. Отношение к «Извету» решительно переменилось после того, как Е.Н. Кушева и И.А. Голубцов доказали, что «Извет» – подлинная челобитная Варлаама, и обнаружили текст челобитной в списке ранней редакции.
Историки выражали крайнее удивление по поводу того, что Варлаам помнил точную дату выступления самозванца из Сам-бора в московский поход – «августа в пятый на десять день». На этом основании автора «Извета» подозревали в использовании документов и в литературной мистификации. Но точность Варлаама в этом случае легко объяснима. Старец не мог забыть день выступления самозванца из Самбора, так как именно в тот день за ним захлопнулись двери самборской тюрьмы.
В рассказе Варлаама можно обнаружить одну второстепенную деталь, которая позволяет окончательно опровергнуть предположение о том, что «Извет» – литературная мистификация. Речь идет о 5-месячном сроке заключения Варлаама в самборской тюрьме. Варлаам считал, что своим освобождением из тюрьмы после пяти месяцев заключения он был обязан доброте жены Мнишека. Тюремный сиделец не догадывался о подлинных причинах происшедшего. Самозванец выступил из Самбора в середине августа, а через пять месяцев потерпел сокрушительное поражение под Добрыничами. Его армия перестала существовать. Казалось, авантюре пришел конец. При таких обстоятельствах вопрос о безопасности самозванца перестал волновать Мнишеков, и они «выкинули» Варлаама из самборской тюрьмы. Таковы были подлинные причины освобождения московского монаха, оставшиеся неизвестными ему самому.
Варлаам оказался сущим кладом для московских судей, расследовавших историю самозванца. Выгораживая себя, Варлаам старался как можно точнее передать факты.
После перехода границы Отрепьев и его товарищи, по словам Варлаама, жили три недели в Печерском монастыре в Киеве, а затем «летовали» во владениях князя Константина Острожского в Остроге. Эти показания Варлаама подтверждаются неоспоримыми доказательствами. В свое время А. Добротворский обнаружил в книгохранилище Загоровского монастыря на Волыни книгу, отпечатанную в типографии князя Острожского в Остроге в 1594 г., со следующей надписью:
«Лета от сотворения миру 7110-го, месяца августа в 14-й день, сию книгу Великого Василия дал нам, Григорию с братею с Варлаамом да Мисаилом, Константин Константинович, нареченный во святом крещении Василей, Божиею милостию пресветлое княже Острожское, воевода Киевский».
Примечательно, что дарственная надпись на книге была сделана не Острожским, не его людьми, а самими монахами. Со временем неизвестная рука дополнила «дарственную» надпись на книге Василия Великого: над словом «Григорию» появилась помета «царевичу Московскому». Поправка к надписи чрезвычайно интересна, но сама по себе не может помочь установлению тождества самозванца и Отрепьева. Скорее всего надпись по поводу «царевича» сделал один из трех бродячих монахов. Надпись на книге замечательна как подтверждение достоверности рассказа Варлаама о литовских скитаниях Отрепьева.
