есть много достойных генералов, Ваше величество, – ответил смело фон Пален.
– Такие, как Суворов? Кто? Римский-Корсаков? Фон Ферзен?
Молчание.
– Все свободны, господа.
По залу прокатился еле слышный вздох облегчения.
– Добров, останьтесь, – потребовал император.
Двери захлопнулись.
– Вы видели, сколько народу было на улице? Все плакали. Даже солдаты плакали.
– Видел, Ваше величество.
– На похоронах моей матери столько не плакали. Почему его так любили? В чем его секрет?
– Он был одинаково близок, как к генералам, так и к солдатам.
– У него в боях потерь было меньше, чем в его безумных бросках. От утомления на маршах умирало больше, нежели от пуль и штыков. Разве он щадил кого-нибудь?
– Суворов не проиграл ни одного сражения. Зачем же судить победителя? – осторожно заметил я.
– Я не сужу. Я пытаюсь понять: в чем его сила?
– Наверное, в том, что он – гений.
– Да, верно, – кивнул Павел. – Солдаты плакали. Надо же!
– Вас тоже любит народ.
– Народ? Я дал народу свободы, только и всего. Но при этом шляхетство меня недолюбливает, за то, что я отнял у них привилегии, а чиновников заставил работать. Но я хотел наладить дисциплину. Что же в этом плохого?
– Россия привыкла к вольностям.
– Скажите, а Ушаков тоже гений?
– Несомненно.
– Если бы я возглавил армию, я бы смог пройти Швейцарию? Говорите, Добров. Откровенно.
– Нет.
– А если бы Суворов надел корону, он бы смог управлять Россией?
– Нет. У каждого своя стезя, указанная Богом. У каждого свой Крест. Впрочем, не мне судить об этом.
– Почему вы сегодня надели старый мундир?
– Из солидарности к конногвардейцам.
– Не понял. Объясните.
– Вы приказали конной гвардии не надевать парадные мундиры.
Павел удивлённо взглянул на меня.
– Я не давал такого распоряжения.
– Но вы же сами видели: конногвардейцы, что сопровождали похоронную процессию, были в повседневной форме.
– Не заметил. Но я не давал такого распоряжения. Возможно, фон Пален перестарался.
* * *
Я вышел в майские сумерки. Темнело поздно, поэтому небо было еще темно-синим. Меня догнал караул.
– Флигель-адъютант Добров, – окликнул полковник Кологривов. – Вы арестованы. Личное распоряжение императора.
Я не удивился. Только спросил:
– Что меня ожидает?
– Десять суток гауптвахты.
Я отдал свою шпагу. Под конвоем двух солдат Кологривов повёл меня в Петропавловскую крепость.
– У вас деньги есть? – участливо спросил он.
– При себе – ни копейки, – ответил я.
– Вы, как с Луны свалились? – возмутился он. – Разве не знаете, что все офицеры носят с собой деньги на случай ареста. А вдруг вас прямо в Сибирь, а вы без копейки.
– Простите, я действительно не знал.
– Я вам одолжу. У меня есть рублей пятьдесят.
– Право, не стоит, – смутился я.
– Берите! – настаивал он. – Отдадите потом.
Одна из казарм крепости использовалась под гауптвахту. Комендант, Долгоруков, Сергей Николаевич, премилый человек, узнав, что я служил под командой адмирала Ушакова, несказанно обрадовался. Оказалось, они давние приятели с адмиралом. Так же Сергей Николаевич сообщил, что камеры заполнены до отказа. И если я желаю, могу погостить у него в доме.
– Нет, нет, ни в коем случае! – запротестовал Кологривов. – Император узнает, придёт в неописуемый гнев.
Я попал в просторную четырёхместную камеру. Моими товарищами на предстоящие десять суток ареста оказались двое пехотных офицеров и ротмистр гусарского полка. Мы познакомились и быстро сдружились, как это обычно бывает у людей, попавших в одинаковое трудное положение. Пехотных офицеров определи под арест прямо со смотра. Императору не понравилось, как прошли подразделения под их командой. Гусар же был весельчак и пьяница. За свои пьяные проделки он частенько оказывался на гауптвахте. Ротмистр знал всех караульных. По его просьбе ему приносили вино и отменную закуску. Денег у него было мало, но он клялся, что как только выйдет на свободу, тут же вернёт все до копейки. К тому же он знал неимоверное количество анекдотов и мог сутками рассказывать без перерыва.
– Генерал есть у нас в полку, Кульнев, Яков Петрович. Не слыхали о таком? Богатырь! Идёт – земля дрожит. Сабля у него, что меч у Ильи Муромца. Так вот, приехал как-то к нам в полк сам император с проверкой, да прямо в трапезную нагрянул. Глядь, а у Якова Петровича на тарелке одна курица лежит. Он как закричит: – Что за безобразие? Регламента не знаете? Генералу положено три блюда. А Кульнев у нас гол, как сокол. Сам из бедных шляхтичей, так еще почти все жалование матушке отсылает. У него даже мундир из солдатского сукна шит. Вот, он и отвечает: – Так у меня три блюда, Ваше величество? Как три? – возмущается император. Так вот же: первое – курица плашмя, второе – курица боком, третье – курица ребром…
И подобных историй у него было нескончаемое множество.
Поздно вечером в камеру внесли огромную корзину, от которой исходил аромат печёной утки с грибами. Среди фруктов торчали горлышки бутылок, запечатанные сургучом.
– Кому принесли столь дивный ужин? – удивился гусар.
– На этот раз не вам, господин ротмистр, – ответил караульный. – Подарок для господина Доброва.
– Но кто передал? – удивился я.
Караульный поставил корзину на стол и шепнул:
– Просили не докладывать!
– Ох, Добров, да вы везунчик! – воскликнул ротмистр, извлекая блюда из корзины, аккуратно упакованные в коробочки, пузатые бутыли. – Явно – женская ручка собирала угощение.
– С чего вы взяли? – смутился я.
– Ну как же, глядите: вино сладкое, паштет французский и даже пирожные. Наш брат армейский прислал бы коньяку, да рёбрышек свиных или колбасы немецкой пожирнее.
* * *
Утром всех арестованных вывели на плац возле собора Петра и Павла. Провинившихся было не меньше батальона. Дана команда «Смирно!». На плацу появился комендант вместе с фон Паленым. Капрал гарнизонной службы зачитал фамилии тех, кто отбыл наказание и может явиться к коменданту для освобождения. Остальным провели осмотр и приказали разойтись по камерам.
– Доброва я забираю, – сказал фон Пален коменданту.
– Но мне еще девять суток отбывать, – напомнил я. – Здесь очень уютно. Общество – чудесное. Никаких забот.
– Хватит юродствовать, Добров, – устало произнёс фон Пален. – Не забывайте, что я ваш наставник. Вас арестовали, – а мне влетело по первое число. Будете у меня в доме под арестом.
Я сердечно попрощался с сокамерниками и сел в карету генерал-губернатора.
– Ну, как вам каша арестантская? – криво усмехнулся фон Пален, когда мы выехали из ворот крепости.
– Неплохо, – ответил я, вспоминая вчерашний ужин. – Особенно вино. Это было «Божоле»?
– О чем вы, Добров. Какое «Божоле»?
– Разве не от вас была посылка? – смутился я.
– С чего бы? Я бы вам за ваши художества и сухарей бы пожалел. – Он искоса поглядел на меня. –
