не отпаривали, запах держался крепко.
К дому Хвостова я подъехал к девяти утра. Казалось, весь город собрался вдоль Крюкова канала. Близко пробраться я так и не смог. Наблюдал издалека. Гроб с телом генералиссимуса вынесли на балкон, а оттуда спустили на руки конногвардейцам. Полицмейстеры стали раздвигать толпу, чтобы дать возможность выстроиться процессии. Я направился к Зимнему.
Император со свитой проводил смотр кавалерии возле Летнего сада. В вахтпараде принимали участие Лейб-гвардия и Лейб-гусары, а также Лейб-казаки и казаки Аральского полка. Павел наблюдал строевые упражнения, верхом на своём любимом белом коне Помпоне. Вокруг генералы из свиты. Император делал замечания великому князю Константину, чьи Лейб-гвардейцы не чётко держали строй. Тут же я заметил карету императрицы. Сама Мария Фёдоровна с дочерями и фрейлинами наблюдала за парадом из крытой деревянной беседки.
Кутайсов обернулся. Увидев, во что я одет, в ужасе замахал руками, чтобы я убирался немедленно. Павел краем глаза уловил его жесты и тоже обернулся. В глазах его вспыхнул гнев, но тут же, усилием воли император погасил в себе чувства.
– Откуда у вас дырка на шляпе? – спросил он спокойно, однако в голосе его теплилась гроза.
– Французская пуля. Когда штурмовали Чёртов мост, – так же спокойно ответил я.
Павел повернул коня и подъехал вплотную ко мне.
– Константин рассказывал, что там творился ад. Под ногами пропасть, узкая тропа, прижатая к скалам, а на другом берегу вражеские егеря, берущие вас на прицел.
– Так и было, государь.
– Вы боялись смерти?
– Об этом не думаешь.
– Как это?
– Когда вокруг кипит бой, у тебя одна мысль – победить. Страшно – это правда. Но и о страхе вскоре забываешь.
– Чего больше всего боялся Суворов?
– Боялся, что его солдаты дрогнут. Боялся, что не успеет выручить Римского-Корсакова. Боялся осрамить честь и славу Отечества.
– Ваше величество, – окликнул его Кутайсов, – сейчас будет самое интересное: поэскадронное перестроение.
– Я должен с ним проститься, – крикнул Павел.
– А как же пикник? Вы обещали императрице и великим княжнам каплунов под апельсиновым соусом…
– Закончить вахтпарад! – приказал Император и пустил коня рысью в сторону Садовой улицы.
Народ столпилось так много, что невозможно было пробраться к Невскому.
– Пропустите императора! Дайте дорогу царю! – требовали полицмейстеры. Толпа нехотя расступилась. Павел, а за ним свита выехали на угол Невского, напротив императорской библиотеке. Сам Невский и все прилегающие улицы были запружены людьми. На всех балконах и даже на крышах стояли горожане в ожидании процессии. Узкий проход ограждали гренадёры с траурными ленточками на штыках. Старые усатые солдаты стояли навытяжку, не шевелясь, а из глаз у них текли слезы.
– Посмотрите, солдаты плачут, – с изумлением ребёнка произнёс Павел.
– Весь народ скорбит, – сказал фон Пален.
– Но солдат не может плакать. Он – воин с каменным сердцем.
– Иногда такое случается, – возразил фон Пален.
Со стороны Казанского собора показалась процессия. Впереди шли офицеры, неся на бархатных подушечках ордена. Затем кони с черными накидками тащили катафалк, за катафалком шли родственники, чиновники и военные. Процессию с двух сторон сопровождали конногвардейцы.
Катафалк поравнялся с Садовой. Император выехал вперёд и оказался возле гроба. Процессия остановилась. Павел снял шляпу. Толпа замерла. Наступила удивительная тишина: ни шороха, ни звука… Павел склонил голову и тихо произнёс:
– Прости! Прощай! Мир праху твоему!
Процессия двинулась дальше. Царь повернул коня обратно. Он ехал медленно, низко опустив голову. Люди расступались.
Я спешился. Передал поводья одному из ординарцев, а сам присоединился к процессии. Сразу попал в круг офицеров, знакомых мне по Швейцарскому походу. На душе сделалось тепло и радостно. Мне жали руки, хлопали дружески по плечу. Здесь я встретил Милорадовича, Багратиона и многих других офицеров, даже того майора, что одолжил мне свой мундир. Тут же был генерал Розенберг, большой и неповоротливый. Он рыдал, всхлипывал, громко сморкался в огромный белый платок.
– Полно те вам, Андрей Григорьевич, – успокаивали его офицеры.
– Вот видите, Добров, – обратился он ко мне, утирая слезы. – Я один плачу. Никто не плачет, только я. А ведь, Александр Васильевич больше всех меня ругал. Нерасторопный, говорил. Вечно я запаздывал.
– Но, ведь так и было, Андрей Григорьевич, – сказал Милорадович. – Вы вечно запаздывали. Не на много, но запаздывали. Даже под Сен-Готардом и то – опоздали.
– Да, был грешок, – согласился Розенберг. – Но лишь на чуть-чуть. А так, я же всегда педантично выполнял все распоряжения.
– Это верно, – согласился Милорадович.
– А он всегда меня ругал, – вздохнул Розенберг. – Вызовет, бывал, к себе. А Александр Васильевич маленького росточку, мне по подбородок. Так он ставит передо мной стул встаёт на него и так гневно произносит: Ну, что, поговорим, малыш?
Офицеры прыснули со смеху.
– Андрей Григорьевич, – обернулся недовольный Багратион. – У нас похороны, а вы народ смешите.
– Я? – растерянно воскликнул он. – Вы не представляете, как я любил Александра Васильевича.
– Он тоже вас любил, – все пытался успокоить его Милорадович, – Считал самым опытным генералом. Почитайте его рапорта. Он везде вас отмечал, как стойкого, смелого, исполнительного. Помните, на приём у австрийского короля, когда Иосиф второй спросил: кто ваш любимый генерал, Суворов тут же ответил: Розенберг.
– Правда. Я – свидетель, – откликнулся Багратион.
И при этих словах из глаз Розенберга вновь полились слезы.
Мы дошли до Александро-Невской лавры, где в Благовещенской усыпальнице было подготовлено место. Произошла заминка. Гроб надо было поднять по лестнице. Но она оказалась узкой. Начали решать, что делать.
– Не беда, – сказал один из старых седоусых унтер-офицеров. – Суворов везде проходил. И здесь пройдёт. Он кликнул гренадёров и скомандовал: – Шапки долой!
Солдаты сняли гренадёрки, подняли гроб и поставили себе на головы, так двинулись по лестнице. Наверху гроб опустили на лавку перед могильной ямой. Подошёл священник с кадилом.
– Девяностый псалом, – сказал ему Багратион, обернулся к офицерам: – Господа, девяностый псалом.
Полковник Кологривов протиснулся сквозь толпу и передал, что император требует меня к себе. Я извинился перед офицерами и покинул лавру.
Павел задумчиво вышагивал по кабинету от камина до окна и обратно. Его туманный взгляд скользил по картинам, висевшим на стенах. Иногда он останавливался и произносил: «Жаль, очень жаль!», и вновь принимался ходить. Великие князья Александр и Константин не смели дышать. Граф Кутайсов стоял с подносом, на котором дрожали рюмки и графин с водкой. Наконец рюмки встретились с графином, производя мелодичный перезвон. Павел недоуменно посмотрел на Кутайсова.
– Да поставьте вы этот поднос на стол.
– Слушаюсь, Ваше величество, – ответил Кутайсов и опустил поднос на ближайший столик. – Может, водочки? – несмело предложил он.
– Водочки? – Император оглядел всех тяжёлым взглядом, остановился на фон Палене. – Кто сможет возглавить армию?
– В России
