красавец такой, отпинал двоих дефективных, а подумать, чем это может кончиться, поленился. Сам себя выдал, выпендрёжник хренов. На всю Ивановскую, можно сказать, прокричал: вот он я, здесь, мне никакая магия не страшна. Сутки, максимум, двое, и по мою душу целая толпа сюда набежит. Стражники, маги, наёмники… Так что и вправду: только бежать. Как можно дальше. И чем скорее, тем лучше…
— Вместе уйдём. Тебе теперь тоже здесь оставаться нельзя, — проговорил я с решимостью в голосе.
— Нет! — отстранилась от меня Алма. — Нет, Дим. Нельзя. Если я тоже уйду, все точно поймут, что ты это ты. Поэтому мне нельзя. Да, нельзя. Если бы было можно, — кивнула она на ворота, — я с тобой на край света ушла бы. Всё бы оставила. И хозяйство, и дом… главное, чтобы с тобой. Но сейчас нет, Дим. Прости. Ты должен идти один и лучше на северо-запад. А я всем скажу, что ты подался на юг, к степнякам. И ты не волнуйся, чего-то плохого со мной не случится. Староста в Шептунах мой родич, дядька двоюродный. Он меня в обиду не даст, я знаю. А ты иди, да… иди… я тебе всё, что нужно, с собой соберу… прямо сейчас, да…
На сборы ушло часа полтора. В котомку-рюкзак Алма напихала всего, что только возможно. И еды, и одежды, и разных бытовых мелочей, и даже посуды. Я не препятствовал. Не хотел обижать. Пусть кладёт всё, а как отойду подальше, там уже разберусь как-нибудь, что лишнее, а что нет.
С чем согласился сразу, так это с тем, что мои нынешние одежду и обувь надо сменить. Просто чтобы не выделяться из местных. Жаль было, конечно, удобных берцев и привычных штанов с карманами, но что поделаешь — надо, так надо. Уже опробованную и признанную годной охотничью куртку из «замши» дополнили аналогичные охотничьи штаны и короткие кожаные сапоги.
С карманами, кстати (точней, с их отсутствием), проблем не возникло. К внедрению новшеств Алма оказалась готова. За несколько дней успела устроить карманы в десятке одёжных комплектов, в том числе, и в моём. У куртки, к слову, помимо простых накладных, имелись теперь и внутренние, что меня, безусловно, порадовало.
Из оружия, кроме ножа, женщина отдала мне тесак, тот самый, которым она пыталась защищаться в лесу. Хорошая штука. Может и топор заменить, и от бандитов отбиться, и напугать кого-нибудь, если понадобится. А ещё она подарила мне мужнин охотничий лук и туесок со стрелами. Честно сказать, лучник был из меня никакой, но отказываться от подарка не стал. Кто знает, может, со временем не только владеть, но и пользоваться им научусь… Хотя почему «может»? Научусь обязательно. По жизненной необходимости…
Долгих прощаний мы не устраивали. Обошлись без ненужной сопливости. Ну, если конечно не считать таковым долгий томительный поцелуй перед расставанием. А потом, когда мы, наконец, расцепились, Алма просто толкнула меня к калитке и сказала: «Иди. Иди и не оборачивайся. Так будет легче, я знаю».
И я пошёл.
Не оглядываясь.
Но на душе у меня кошки скребли.
Чувствовал себя почти что предателем.
Никогда раньше у меня не было таких отношений с женщиной. Чтобы с надрывом и в небо, а потом как ножом по сердцу. И всё. Расстались, как неродные. Правильно это или неправильно? Наверное, всё-таки правильно. Вот ушли бы, к примеру, вместе, и кто знает, может, уже через месяц-другой надоели бы друг другу до чёртиков. Поэтому лучше уж так: с глаз долой и из сердца вон. Так что права она. Абсолютно права. Так будет действительно легче…
Я брёл по лесу полдня. Дважды останавливался, чтобы передохнуть и перекусить, и двигался дальше. Но чем больше я удалялся от Шептунов и хутора Алмы, тем тяжелее становилось на сердце, несмотря на все внутренние увещевания, что всё идёт так, как надо, как и должно быть.
И, в конце концов, я не выдержал. Нельзя было бросать её там одну. Просто нельзя и всё. Пусть это глупо, но я должен был убедиться, что ничего плохого с ней не случится. Что из-за меня её никто не обидит.
Ну, да. Хотя бы одним глазком посмотреть. Проверить, что всё в порядке, а потом можно и впрямь уходить. Ведь ей даже на глаза для этого не надо показываться. Издали проследить, и нормально. Делов-то на пару суток, не больше.
Приняв решение, ни одной лишней секунды уже не раздумывал. Развернулся и скорым шагом двинулся в обратную сторону. Дорога назад заняла в два раза меньше времени. Вернуться я хотел до заката, и это желание удалось выполнить. До окрестностей Шептунов добрался, когда здешнее солнце ещё висело над горизонтом.
Примерно за километр до хутора в воздухе начало пахнуть гарью. До опушки, откуда можно было увидеть дом, я уже не шёл, а бежал. А когда добежал, замер. От холма, где раньше находились постройки, поднимался столб чёрного дыма.
До места, где когда-то висели ворота, я брёл на ватных ногах, как сомнамбула.
От самих ворот остались лишь покрытые копотью петли да несколько перекрученных железных накладок розовато-чёрного цвета. Сожжённый забор представлял собой изрядно прореженный частокол полурассыпавшихся обгоревших обрубков. Внутри всё выглядело ещё ужаснее. Медленно опадающие на землю хлопья серого пепла покрывали пожарище рыхлым неровным слоем, время от времени всплёскивающимся дымками и искрами там, где ещё что-то тлело. В том месте, где стоял дом, не осталось вообще ничего, даже печной трубы. Курятник, сарай, конюшня, загон для собак просто исчезли, словно их никогда и не было. Куда ни взгляни, везде только гарь, тлен и пепел…
Негромкий собачий скулёж я услышал случайно, на грани слуха. Поначалу он даже показался мне подвыванием ветра, но нет — никакой ветер никогда не сумел бы так точно и ясно передавать живое, почти человеческое страдание…
Его источник обнаружился за сгоревшим забором. Чёрная и гладкая, как из стекла, прогалина посреди рыжей от недавнего жара травы, а возле неё едва стоящий на лапах Бузун. Увидев меня, он сделал пару неуклюжих шагов и, не в силах больше стоять, опустился наземь. Я подошёл вплотную, присел перед ним на корточки, ухватил за лобастую голову и точь-в-точь, как Алма, заглянул ему прямо в глаза.
Никогда раньше не видел, как плачут собаки. Особенно такие огромные и сильные, как Бузун.
Но я его понимал. Одним днём потерять всю свою стаю, а затем и хозяйку — для всякого честного пса это гораздо страшнее, чем умереть самому.
Сняв со спины рюкзак,
