барабаны, время от времени во двор, пританцовывая, забегали дети. Али сидел рядом с мамой в своих любимых розовых штанах и новой голубой рубашке.
Перед трапезой Тате захотел прочитать молитву. Мы с Али молча переглянулись. Тате вообще никогда не молился, с чего это вдруг? Он говорил медленно, с расстановкой, демонстрируя идеальное владение английским, но его сбил надсадный кашель, сотрясший всё его тело и согнувший в три погибели. Немного отдышавшись, Тате закрыл глаза, в которых лопнули сосудики, сложил дрожащие ладони и заговорил:
– Отец наш небесный… – Он точь-в-точь повторял интонации нашего молодого пастора, хотя никогда не видел его. – Мы преклоняем перед тобой колени и возносим хвалу, чтобы ты благословил этих молодых – мою сестру Шитали и брата моего Хамфри, ради которых мы и собрались тут. – Я открыла глаза и увидела мамино удивлённое, счастливое лицо.
Все дружно закивали, а тётушка Грейс сказала «аминь» и улыбнулась. Тате продолжил:
– Перед тем как приступить к трапезе, что ты ниспослал нам, мы просим тебя, Царь Небесный, благословить эту пищу ровно так же, как ты благословлял руки, что её приготовили. И ниспошли благодать на тех, кому не посчастливилось иметь то, что имеем мы. Мы молимся во имя Христа, преисполненные благодарности. Аминь.
Тате с трудом подавил снова подступивший кашель, вытерев рот носовым платком, и я успела заметить, как на нём проступили капельки крови. Пожалуй, я была единственной, кто увидел это.
– Аминь, – хором сказали все.
И мы приступили к трапезе.
Глава 7
Венфула иса-иса, твангале на маинса[45]. Мы танцевали под дождём и горланили песню. А когда он закончился, появились крылатые термиты – жирненькие, вкусные – дармовое лакомство. По вечерам насекомых манил свет лампочек на верандах: они кружились вокруг них облаком, пока, вконец обессиленные, не падали на землю, умирая. Но за такими мы не охотились, предпочитая тех, что зарывались в грязь и муравейники и вымывались на поверхность дождём. Мама не воспрещала нам заниматься ловлей букашек, требуя лишь, чтобы мы не хватали любую сковороду, что попадётся под руки, а жарили в той, что давала она. Мама считала это неправильной едой, равно как и свинину, гусениц или длинную рыбу, что привозил Тате после своих редких визитов в Налоло.
Мы вывалили на улицу, чтобы поохотиться за букашками, а Тате как раз возвращался домой, распевая песню Боба Марли. Когда мама крикнула, чтобы мы не смели брать её любимые тарелки или лучшую сковородку, Тате расхохотался.
– Необразованная ду-дурочка, – сказал он, заикаясь. – Нет такого понятия, как неправильная еда. Разве твоя Библия не учит, что любая пища от Бога – во благо?
Шатаясь, он прошёл через гостиную, опрокинув по дороге пару стульев. Наконец, приняв более или менее устойчивую позу, он повернулся к нам и изрёк:
– Берите какие угодно тарелки и сковородки. Это дом вашего Тате.
– Спасибо, Тате, – проблеяла я, чтобы только он успокоился. Али заговорщически толкнул меня локтем.
Мне хотелось спросить у Тате, что случилось, но я промолчала в надежде, что он просто отправится спать. Но он уселся в гостиной, потребовав ужин.
А мы пошли ловить летучих термитов и набрали столько, что можно хоть три дня объедаться. Мама зажарила их для нас, но сама отказалась даже прикасаться к ним.
Накануне Рождества папа снова напился. Вернулся он насквозь пропахший пивом «Моси»[46] и мокрый от дождя. Он надрывно кашлял, оттягивая ворот, из-под которого выпирали острые ключицы. Тате скрутил такой удушающий кашель, что он не мог произнести ни слова. Во сне он громко стонал, хватая ртом воздух, так что никто из родителей не слышал, как в соседней комнате мы с Али развели бурную деятельность – придумывали новые модели рогаток. Наутро Тате полегчало, и он отправился в пивнушку на рынке. Мы с Али гуляли неподалёку и застали его в компании с той самой женщиной, вихляющей бёдрами.
Это было уже во второй раз, и мне это не нравилось. Я толкнула Али, чтобы он обратил внимание, но тот был увлечён швырянием камешков в одну из канав, что начинаются от большого канализационного пруда и проходят через весь город.
От жары у меня пересохло в горле и растрескались губы. Рядом грохотала музыка, и Али мог меня просто не услышать. И тогда я крикнула ему прямо в ухо:
– Эй, гляди – там Тате!
Али вздрогнул и нервно хохотнул.
– Ну и что? Да знаю я. Это ж Сандра, папина краля. – Он лениво побрёл по дороге, загребая пыль ногами, даже не понимая, что сказал нечто ужасно неприличное.
– Ты врёшь! – крикнула я и свалила его с ног.
– Да не вру я. – Али поднялся и отряхнул пыль со штанов. – Все знают. Даже мама.
Я обернулась, пытаясь выискать глазами Тате среди базарного разноцветия, но он уже пропал из вида. Наверное, опять зашёл в бар «У Джо». Я разревелась и побежала домой.
В третий раз, когда я увидела Тате с Сандрой, они шли как пара, держась за руки. Ладони у Сандры были рыжего оттенка, и лишь костяшки пальцев оставались чёрными, в тон папиной коже. На меня напало какое-то нервное возбуждение, требовалось выпустить пар. Тронув Али за плечо, я крикнула:
– Чур, ты вода!
Я перебежала дорогу и едва не угодила под машину. Главное, не оглядываться, – думала я, но всё равно оглянулась и увидела, что Тате с Сандрой зашли в бар. Али перебежал дорогу с большим успехом, чем я, и осалил меня.
– Чур, ты вода!
Он тоже всё видел, всё понимал и не очень-то хотел играть, но таков был наш негласный договор – не говорить о том запретном, что мы увидели.
Перед Рождеством Тате заплатили заранее. Он отдал маме деньги и предупредил:
– Трать с оглядкой. Деньги не бананы, на деревьях не растут.
На праздник все мамы с Манчинчи-роуд готовили похожие блюда: бледно-жёлтый рис, жареных цыплят с хрустящей корочкой, картофельные салаты и много зелени. В то Рождество нам подарили обновки: мне – голубую джинсовую юбку с пуговичками спереди, а Али – на вырост футболку с цифрами 90210[47]. Да, все семьи с Манчинчи-роуд могли себе позволить такие угощения и подарки. Исключением была лишь семья Чанды. Её отец лишился всех накоплений, когда лопнул банк «Меридиан МБЗА»[48], и теперь он собирался перевезти жену и детей в свою родную деревню козле Касамы[49]. Так что им было не до веселья.
К тому времени папа ужасно исхудал, став невесомым,
