она в первую минуту просила передать, что ее нет дома.
— Благодарю вас, — сказал я, и мы оба рассмеялись, как застенчивые дети.
— Знаете… Я не то сказала, — ах… Как это неудобно, — с отчаянием воскликнула она, — и я до сих пор даже не предложила вам присесть.
— Но я не знаю, разрешено ли мне остаться.
— Ну, конечно, вы останетесь, — сказала она, от удивления переходя в решительный тон. — Я постараюсь объяснить… Садитесь пожалуйста.
Мы оба сели. Она глубоко вздохнула.
— Мама потому велела передать, что ее нет дома, потому… что она лежит с страшной головной болью и в скверном настроении. Но потом она изменила свое решение-даже головная боль не мешает ей менять свои решения — и сказала, что она не может не принять вас в первый раз, когда вы зашли к нам, что вы, может быть, после этого никогда больше не зайдете, что…
— Нет, я бы зашел-перебил я.
— Вот маме вы бы не посмели противоречить, — ответила она и скрыла неожиданно вспыхнувший румянец небольшим смешком.
Это был не смех, а скорее какое-то счастливое клокотанье, если можно так глупо выразиться. От всего этого хотелось радостно улыбаться.
— Так я буду продолжать рассказывать дальше. Вы меня перебили… Что… сказала мама, было бы очень жаль, так как вы очень милый молодой человек. И для человека, который несомненно был в Оксфорде или Кембридже, у вас очень хорошие манеры.
— B Гейдельберге, — поправил я.
— Хорошо. Я рада, что мама этого не знает. Она не любит эксцентричных людей… Она приказала мне спуститься к вам, угостить чаем и так o вас заботиться, чтобы вы, волей-неволей, сделали вид, будто вам не очень скучно. Она, кажется, уловила на моем лице широкую сердечную улыбку, потому что добавила:
— А вы прекрасно притворяетесь.
Это было сказано шутливо и застенчиво. И опять смешливое клокотанье. Смех и смущение чередовались в черепаховых глазах. Сначала, когда она вошла, глаза были коричневого цвета, а теперь стали черепаховыми. Да, такие штуки случаются. С моей стороны было бы опрометчиво начать рассказывать про Фей Ричмонд, когда я сам ощупью отыскиваю нити. Меня раздражает, что приходится вспоминать интимные переживания, с которыми сроднился много лет, хотя они и длились всего двенадцать месяцев. Да, только двенадцать месяцев, считая с того дня, который я так пространно описал; я сделал это умышленно, потому что, когда хочешь воскресить в памяти какое-нибудь лицо и голос, надо вернуться назад, к самому началу, и пережить первые впечатления первой встречи. Когда я прощался, я был полон счастливого сознания, что я нашел друга. Вам знакомо это чувство? Входишь в дом и не подозреваешь, что выйдешь оттуда с какой-то новой, необыкновенной улыбкой. Это так редко случается… Я стал часто встречаться с ними, и в этот период жизни написал больше, чем в какое-либо другое время.
Я был настолько молод, что мог позволить себе роскошь воображать, будто мне есть что сказать, и это меня радовало. Миссис Ричмонд, неизвестно почему, действительно привязалась ко мне. В своих привязанностях она была так же непосредственна, как и во всем остальном. Для нее не существовало обычных преград, времени между знакомством и дружбой, а потому месяц спустя я с восторгом чувствовал себя старым другом семьи.
Это необычное течение событий толкнуло меня на ложный путь, Фей и я и охраняющее присутствие матери (часто она оставалась наверху, но «вот-вот должна была спуститься вниз»), — и вот, после пятого посещения, мы уже называли друг друга по именам, тогда как другой молодой человек, бывавший чаще и с большим правом в Руткана, Гейте, никогда, как я узнал позже, не называл ее по имени. До той минуты, конечно, пока это не стало неизбежным. Вот, собственно говоря, для чего существует собственное имя. Его нельзя отбрасывать с обычной фамильярностью… Какое это было-бы переживание, если бы я раньше не звал ее Фей, и вдруг, в один прекрасный день, должен был бы так назвать… Я упустил это переживание, как много других… Вы вряд ли поверите, если я вам скажу, что с одинаковым удовольствием посещал и мать, и дочь. Я не могу вспомнить такого случая, когда-бы я, позвонив, втайне надеялся на отсутствие миссис Ричмонд, или, когда бы я «делал вид», будто меня хорошо занимают, — эту шутку мы часто вспоминали в милом доме. Миссис Ричмонд была вполне права, доверяя нам. Хорошие люди часто правы. Она сама однажды сказала: «Редко случается довериться плохому человеку». Если бы за несколько месяцев до нашего знакомства Фей Ричмонд не была помолвлена с маркизом Витиали — нашего неоконченного романа никогда и не было бы, — потому что миссис Ричмонд была умной и практичной женщиной, а я — ничтожным юношей, без денег, только с неясными видами на будущее. Для женщины так же опасно выйти замуж за человека, живущего своим пером, как выйти за человека, живущего своей саблей, — глубокомысленно говорила она. Может быть, это замечание не заключало в себе личного намека, но невольно вырвалось из ее уст как-то в первые дни нашей дружбы, когда она вошла и застала меня и Фей в счастливом настроении.
— Как приятно, — сказала она, входя, что, раз девушке удалось обручиться, можно уже свободно принимать у себя в доме неоперившихся молодых людей — правда, Фей?
Даже я заметил, что, если бы не наступившее молчание, Фей ничего на это не ответила бы.
— Да, приятно иметь друзей, — коротко промолвила она.
И я впервые в этом доме почувствовал неловкость. Промелькнула какая-то неясная мысль. Было бы преувеличением сказать, что эта мысль оставила на моем лице румянец. Но я и сейчас чувствую ее остроту. Но я, кажется, говорю о ее помолвке, как о заурядном случае, а не подлинном переживании в ее жизни. Да, теперь я вспоминаю, прошло много времени, пока я ясно отдал себе отчет в том, что она невеста. Ее жених, конечно, бывал постоянно, но не подчеркивал своего жениховства и не важничал… Не думаю, чтобы избыток его воспитанности или неправильный взгляд на вещи так затушевали его положение в этом доме. Казалось, Ричмонды как-то поглотили все его свойства иностранца, его экспансивность и его смуглую красоту. Поэтому неудивительно, что прошло много времени, а я ничего не видел в красивом, молодом итальянце, ничего, кроме очаровательного, культурного и, надо прибавить, декоративного добавления к роскошной обстановке дома.
Когда я стал смотреть на него, как на члена семьи, он врос в мое сознание. Он, вероятно, со временем таким же образом врос и в сознание Фей; он, этот
