— так любят отделывать свои комнаты даже лучшие из современных холостяков.
Я часто нескромно задумывался над вопросом, кто была эта девушка; может быть, ее и моего друга связывала несчастная любовь; ее большие глаза были полны грусти, а молодой рот даже не пытался улыбнуться; во всем лице была какая-то пугающая искренность. Глядя на это слабое отражение оригинала, невольно чувствовалось, что, только умея в совершенстве танцевать, можно было бы решиться просить такую, как она, оказать эту честь. Словно за этими молодыми глазами скрывалось тонкое высокомерие, притягивавшее и отпугивавшее в роковые минуты…
Но, конечно, я не решался спросить о ней у своего друга. Мне оставалось только ждать. Во время его обманчивого выздоровления, когда я на улице Бомон навещал его, я, вероятно, слишком внимательно разглядывал рамку из сандалового дерева, стоявшую на его туалете. Он улыбнулся.
— Она повсюду сопровождает меня, — сказал он. — Совершенно не знаю, почему, и не помню, чтобы я когда-либо об этом просил. Но у Бригса создалась привычка обращаться с нею, как с чем-то вроде зубной щетки, и она сопутствует мне даже во время двух или трехдневных отлучек. Я, кажется, годами даже не взглянул на нее. Но, вероятно, чувствую присутствие фотографии, — продолжал он. — или ее присутствие… — Нет, — быстро поправился он — я не вправе претендовать на такое постоянство, даже сейчас, когда я в сентиментальном настроении, а вы сидите против меня с видом человека, который пришел развлечь больного приятеля, а на самом деле не прочь бы сам развлечься, что вам доподлинно известно.
Тут он назвал мне ее имя и надолго на нем остановился.
— Надо сказать, в виде предисловия, что я был очень уравновешенным молодым человеком, — улыбаясь, продолжал он, — да, я уверен в этом. Я стараюсь восстановить в моей памяти, было ли у меня в юности хоть одно такое утро, когда бы я проснулся, чувствуя в себе силы великана и готовый ломать копья в честь прекрасной женщины. Нет, я не переживал таких беспокойных настроений. Может быть только теперь я дорос до такого чувства, теперь, когда слишком поздно и я уже стар, чтобы беспечно сражаться на копьях. Я не обольщаюсь мыслью, что когда-то и я мог броситься вслед за его светлостью в реку из-за Зулейки Добсон, или из-за Фей Ричмонд, не заговорщицы и не кокетки. Я с грустью понимаю, что в юности, в самые дикие мои минуты, не способен был пылать такой любовью; я был для этого либо слишком глуп, либо слишком уравновешен, — одно из двух. И вот поэтому, вместо того, чтобы быть главным действующим лицом, я был только скромным наблюдателем в единственной пьесе, имевшей значение в моей жизни.
Лет шесть тому назад, в феврале, на Ривьере, между Ниццей и Монте-Карло, одиноко мчась как-то на шумном мерседесе, я обогнал двух пешеходов. Я только что обогнул угол и ехал по прямой дороге. Из ворот виллы вышли мужчина и женщина в белом. Я смотрел на нее, пока не поравнялся с ними… Я не знаю, как я обогнул следующий угол. Не знаю, узнала ли она меня действительно и улыбнулась, — может быть, это солнце, играя на ее лице, подразнило меня, но мне действительно почудилось, что она улыбнулась мне прежней, мягкой улыбкой… Я вздрогнул и почувствовал острую, острую боль… Ту боль, которая охватывает сердце и мозг и вызывает у самого себя недоверчивую улыбку. Весь последующий путь по опасной, прелестной горной дороге я был полон мыслей об этой улыбке и о призраке в белой одежде. Не по моей вине, а просто благодаря какому-то чуду, я и моя машина не сделались очередной жертвой этой дороги.
Я четырнадцать лет не видел Фей Ричмонд и после того с ней больше не встречался. Мне было лет двадцать восемь, когда я в Лондоне впервые познакомился с матерью и дочерью Ричмонд. Старый генерал Ричмонд умер за несколько лет перед тем, и довольно кстати для себя, так как после Бурской войны его репутации стратега грозила большая опасность. Две довольно удачные пьесы создали мне имя. Встречая во время моих светских дебютов тысячу и одного человека, я не могу с точностью вспомнить, как познакомился с миссис Ричмонд. Кажется, за партией бриджа. С самого начала появления этой проклятой игры она сделалась бесстрашным игроком. Бесстрашной она была только в отношении пик и треф; это была единственная женщина, которой я никогда не боялся; да будет благословенно ее доброе сердце. Она была широкой, огромной женщиной — с широким овалом веселого лица, белокурыми волосами и громовым скрипучим голосом, который отзывался у вас где-то между плечами, заставляя застенчиво улыбаться. Она не имела права быть женщиной, ей надо было быть маклером и обладать маленькой, обожающей перепуганной женой и большой усадьбой в деревне. Я ничего не преувеличиваю, она была не толста, а массивна, сеяла вокруг ужас и доброту. Да, этот гремящий и скрипучий голос говорил самые обнадеживающие слова неуверенному в себе молодому драматургу, который, в свою очередь, очарованный добротой этого необъятного страшилища, стоял за ее стулом и наблюдал за каждой взяткой, взятой или отданной партнером.
Несколько дней спустя, в октябрьский, ленивый день, я назвал свое имя в дверях дома, расположенного в Рутланд Гейте. Я питал смутную надежду, что ее нет дома, и мне удастся побродить часа два по парку. Но через несколько минут я очутился в необыкновенно маленькой, серой комнатке верхнего этажа. Это не могла быть гостиная такого большого дома. Я нерешительно обратился к вошедшей туда вслед за мной девушке. Я рассматривал странную комнату, когда за моей спиной открылась дверь. Я виновато обернулся, думая увидеть большую женщину, и был ошеломлен, когда вместо нее ко мне подошло легкое существо, девушка. Она улыбалась, щеки ее вспыхивали румянцем. Она быстро и нервно заговорила. Это было прямо невероятно, до чего она была тонка. Ее слова и румянец доказывали мне, что она еще застенчивее меня. Ну, конечно, она только молоденькая девушка. Это вернуло мне самообладание. Я пропустил ее первые фразы.
— Моя мать мне сказала, — говорила она, но, не рассчитав расстояния, очутилась так, близко от меня, что ей пришлось прервать себя словами: «Как вы поживаете»? и протянуть руку…
Ее веки дрогнули. Но карие глаза под ними все время внимательно меня разглядывали; она была одним из тех милых существ, которые уверены, что могут сами дать правильную оценку человеку.
«Ну, я должен ей понравиться», — решил я.
— Видите ли — быстро продолжала она, — когда мать услыхала вашу фамилию,
