Буллит засмеялся.
— Не только он.
— Филипп Стилвелл работал над проектом по переводу еврейской собственности? — спросил Херст.
— Да.
— Мог ли кто-нибудь убить его из-за этого?
Шуп сложил руки, словно Поуп, провозглашающий доктрину невиновности.
— Убить Филиппа, чтобы предотвратить перевод имущества некой компании, вы хотите сказать? Конечно, есть менее радикальные способы. Например, подождать недельку до прихода немцев и совсем нас прикончить.
— Вы были в квартире Стилвелла прошлой ночью, — настаивал Херст. — Почему?
— Филипп просил меня прийти. Он хотел обсудить личное дело.
— Дело Роже Ламона.
Впервые Шуп сам того не желая скользнул взглядом по лицу Херста. Он не ожидал такой атаки; он думал, что полностью удовлетворил их этим бредом про перевод имущества.
— Дело Ламона нельзя продолжать, — процитировал Херст. — Это аморально, это нелегально, и это потопит всех нас.
— Я не думал, что вы шпион, мистер Херст, — Шуп резко поднялся со своего места. — Это был частный разговор между Филиппом и мной. Я думал, что имею дело с честными людьми.
Херст достал из нагрудного кармана сложенный лист бумаги.
— Стилвелл послал это мисс Кинг перед смертью. Она отдала это мне прошлой ночью. Он был еще жив, когда вы приехали на Рю Риволи вчера ночью?
Шуп колебался. Он бросил взгляд на Билла Буллита, который сидел в своем кресле за столом и смотрел в потолок, терпеливо ожидая развязки драмы. Шуп вздохнул.
— Если вы говорили с Салли, вы знаете, как я нашел его, — он провел тонкой ладонью по глазам, вспоминая. — Я не мог поверить, я никогда не думал, что Филипп… Сначала я решил, что это самоубийство. Нечто, чем он решил бросить мне вызов, хотя никогда в жизни я не смогу сказать, почему. Но теперь я уже не знаю…
«Так как если он действительно был убит, ты — подозреваемый номер один», — подумал Херст.
— Кто-нибудь еще был в квартире, когда вы пришли туда?
— Нет. Дверь была приоткрыта. Я вошел и увидел тело, висящее на люстре и скорчившееся в очень странной позе, мужчина с высунутым языком; я никогда не видел ничего подобного, даже во время последней войны, и я позвал Филиппа. Не получив ответа, я заставил себя войти в спальню….
— Он был теплым?
Брови Шупа слегка поднялись.
— Простите?
— Вы касались кожи Стилвелла? Он был еще теплым?
— Я… Да, я дотронулся до шеи Филиппа, слева, мне кажется, и попытался нащупать пульс. Ничего. Но он был теплым, да.
— Что вы тогда сделали? Налили себе выпить?
— Что? Нет, боюсь, я… ушел. Я пошел вниз поискать консьержку, мадам Блум, и попросить ее вызвать полицию. А все остальное вы знаете.
Последовала короткая пауза.
Затем Буллит уронил стул и спросил хрипло.
— Ламон. Как насчет Ламона?
— Я не знаю. Я никогда о нем не слышал. Филипп был мертв.
— Но вы наверняка догадываетесь, — квадратная голова Буллита угрожающе наклонилась вперед, глаза, не мигая, смотрели прямо в лицо Шупу. — Расскажите мне об этом парне. Он из Нью-Йорка, верно?
— Да. Изучал юриспруденцию в университете Колумбии. До этого Принстон. Капитан университетской команды. Не был женат, но всегда пользовался популярностью у женщин — одна из причин, по которой он переехал в Европу. Роже отказался от партнерства прошлой осенью и уплыл в Канаду. Британцы дали ему звание майора, я полагаю.
— Как воспринял это старый Фостер Даллс?
Шуп колебался.
— Конечно, Фостер не интересовался этим. Но, думаю, и не одобрял. Он разослал предупреждение о том, что те, кто уйдет из фирмы, чтобы отправиться на войну, по возвращении не будут приняты на прежнюю работу.
Буллит разразился смехом на всю комнату.
— Настоящий патриот и джентльмен, не правда ли? Боже ты мой.
— Но этот бизнес, — продолжал нажимать Херст, — аморальный и нелегальный, который потопит вас всех, и о котором Стилвелл хотел поговорить? Что это?
Теперь Шуп заметно напрягся. Он продолжал что-то защищать.
— Одним из заданий Филиппа в последние месяцы было архивирование папок, которые хранила фирма. Большинство из них принадлежало Ламону. Он привез их с собой из Германии, когда закрыли берлинский офис.
— Ламон работал в Берлине? — быстро спросил Херст.
— Несколько лет. — Шуп посмотрел на Буллита. — Роже руководил восстановлением немецкого офиса после прошлой войны. Долговые платежи американским банкам. Что-то в этом роде.
— Затем он приземлился в Париже со списком нацистских клиентов, когда берлинский офис закрыли, — сделал вывод Буллит. — И он уехал восемь месяцев назад, как только началась война с Францией, чтобы убивать тех же самых немцев. Интересно.
Шуп наклонил свою седую голову.
— Я спрашивал Морриса об этом, но он не смог объяснить.
— Морриса? — повторил Херст.
— Эмери Морриса. Одного из наших поверенных. Эмери работал с Роже Ламоном в Берлине и знал его дольше всех.
— Понятно. Что случилось с бумагами Ламона, мистер Шуп? С теми, которые архивировал Филипп Стилвелл?
Юрист закусил губу, словно пытаясь проглотить слова.
— Я искал их сегодня, — ответил он, — но они просто… исчезли.
Позже, в те несколько минут, что оставались у него перед поездкой по городским больницам, Херст сел и набросал телеграмму Аллену Даллсу в Нью-Йорк.
Глава девятая
После занятия любовью Мемфис снова погрузилась в тяжелое подобие сна, раскинувшись, обнаженная, лицом вниз, распластав руки, как пугало, не обращая внимания на Спатца или на солнечный луч, который уже пробивался сквозь тяжелые занавески. Кровать была антикварная, как и вся мебель в квартире графини, слишком большая для изящных форм семнадцатого века, но не для королевы амазонок или ubermensch[15]из Нижней Саксонии. Ей снился пенис Спатца, она чувствовала его, толстый, мощный и сверхудовлетворяющий, и когда она, раздвинув ноги, изогнулась, чтобы поймать ритм, она явственно ощутила, как его пенис становится острым — как человеческая плоть превращается в сталь — как он, словно кинжал наносит удары и пронзает ее плоть. Она закричала.
И тут же села, дрожа, все еще находясь в полусне.
Спатц не пошевелился.
А она действительно кричала? Или страх, который прятался у нее внутри, сдавил ей горло? Она уставилась на Спатца — профиль идеальной формы, каскад светлых напомаженных волос, морщинки в уголках глаз. У нее была привычка разглаживать эти морщинки кончиками пальцев, потому что возраст был единственным слабым местом мужчины; Спатц был, возможно, на двадцать лет старше ее, и дряблость его кожи была единственным недостатком его прекрасной аристократической внешности. Но она обхватила себя руками и думала: «Почему я боюсь тебя? Потому что ты немец? Или потому, что у тебя на ладони пятно крови?»
