отдохнувшее. В картишки дулись? – Приказчик снова перегородил путь.
– Да если даже и дулся, вам-то что? Не мешайте проходу.
– Вам туда, князь, совершенно нельзя. Высшее указание! – Приказчик многозначительно поднял тонкий кривой палец с бородавкой на первой фаланге.
– Отчего ж мне в свою квартиру нельзя, любезный? – спросил князь, рассматривая мерзкий нарост.
– Да была бы она ваша, разговору бы не было! А так ведь дом доходный. А от вас третий месяц никакого доходу.
– Ах это… – поморщился князь. – Сказал же – завтра. Так завтра, значит. Пусти.
– Завтра вы обещали вчера, – зашевелил усами пузатый, будто вынюхивая, что у князя на уме. – Впрочем, как и позавчера. Как и днём ранее. А пропади вы? С кого взыскивать прикажете? Со святого Серафима Саровского? Так и тот, знаете ли, давно умер.
– Куда же я, батюшка, по-вашему, пропасть должен?
– Сбежите. Или упекут вас. Или в подворотне чикнут. Почём мне знать?
– Чикнут? Да ты с кем разговариваешь!
– Да и с кем же, потрудитесь объяснить! – залепетал жук. – Князей, графьёв да баронов у нас тут цельный этаж! Одного вон нашли недавно. С голодухи помер! Так при нём только дворянская грамота и была. Он, представьте себе, съесть её пытался. Думал, что с титулом бумага сытнее. Да так и преставился с гербом во рту. А вы говорите…
Приказчик мерзко захихикал.
«Какое жестокое, несправедливое время, – подумал князь. – Ведь и повеситься спокойно не дадут». Но тут весь философский покой враз ушёл из него. Поль взял негодяя за грудки и принялся трясти, да так, что у того из причёски выбился клок, а туфли заскользили по полу.
– Я ж тебя, зараза!
– Евсей! – пропищал жук куда-то за спину.
Из-за угла явилась громадная фигура. Фигура жевала что-то квадратной челюстью, остатки трапезы свисали с рыжей бороды. Руки висели по бокам, как две волосатые кувалды.
«Этот прибьёт и не перекрестится, – подумал князь, вглядываясь в болезненную желтизну опухших глаз, – и вешаться не надо будет».
– Хулиганють? – спросил мужик и глупо моргнул.
– Нисколько! Их светлость лишь расстроены, что вынуждены съезжать.
Князь опустил приказчика на землю. Тот поправил волосы, прищурился, видимо, от удовольствия, которое ему доставляла сцена, и принялся раскачиваться взад-вперёд на каблуках, сцепив на груди пальцы.
– Евсей, неси вещи. И помоги господину их светлости дойти до выхода.
– Ага, – кивнул мужик и скрылся в одной из комнат.
– Куда же мне идти теперь? – спросил князь, совсем обессилев. Бить морду приказчику больше не хотелось.
– А мне почём знать? – развёл тот руками и продолжил, как показалось князю, даже с участием: – В ночлежку за пятак или к Ляпину. Да хоть на скамейке в парке или на кладбище ночуйте, благо погодка позволяет.
Громила вернулся и вручил князю ситцевый кулёк. В этом кульке уместилось всё имущество Поля: залоговые векселя, долговые расписки, жалостливые письма, которые не хватило духу отправить; протёртые панталоны, старая сорочка и пара изношенных галстуков. Словом, всё то, что негоже тащить с собой на тот свет.
– Оставьте себе, – сказал князь и спустился по лестнице. В том месте, куда он собирался отправиться, эти бумажки не имели никакого значения.
Он вышел из подъезда и прислонился к стене, не зная, что делать дальше.
«Какой прекрасный день, чтобы помереть», – думал он, втягивая тёплый воздух.
Старик дворник шуршал метлой в углу.
– Ух! Зашибу, морда блохастая! Чёрт шершавый! – кричал он на вьющегося вокруг его ног пса.
Пара любопытных женских голов мелькнула в оконных проёмах.
Князь испытал зависть к их невзрачным, пахнущим луком жизням. С их маленькими радостями и такими же крошечными проблемами.
«Утоплюсь, – решил он. – Только привяжу что-нибудь потяжелее, чтобы не всплыть и не болтаться на поверхности, как Икар, на радость жестоким богам».
До Чистых было рукой подать, но топиться в пруду показалось чем-то до безобразия мещанским. Всё равно что умереть с перепою, захлебнувшись в луже собственной рвоты. Другое дело, океан или, на худой конец, море. Смерть в больших водах имеет оттенок благородный, даже героический. Поскольку моря, а тем более океана, поблизости предусмотрено не было, Поль твёрдо решил утопиться в Москве-реке.
Выбор его странным образом пал на Крымский мост, до которого надо было ещё ехать. Махина, растянутая на перекрестиях металлических жил, казалась ему такой же бессмысленной, как и мутные воды, протекавшие под ней неизвестно с какой целью. «Мышеловка» – как прозвали мост в народе – должна была сегодня захлопнуться и послужить идеальной метафорой его печальной судьбы.
Он уже направился было к площади, чтобы взять извозчика, как дворник обернулся, бросил метлу и подбежал к нему.
– Бог в помощь, Поль Феликсович.
– Чего вам, Фёдор Степаныч?
– Так это, – заморгал багровыми глазёнками старик. – Вас уже не было. Вчерась. Искал, значит. Депешу передать.
Последние несколько лет корреспонденция к Полю приходила сплошь скверная. Стоило ли портить настроение очередным канцелярским извещением? Но Поль захотел напоследок посмеяться в лицо бестолковым закорючкам, которые по чьему-то злому умыслу давно уже определяют всю жизнь человеческую.
– Ну.
– Я ему говорю, нет их, значит. По делам, значит, того, уехали, значит. Получается. Сам тощий, пальтишко коричневое. Вроде как аблокат.
– Аблокат не аблокат, – зевнул Поль. – Давай депешу. А то мне повеситься надо успеть.
– Это уж дело хозяйское. А моё дело передать. – Дворник достал из-за пазухи жёлтый конверт. – Очень уж, говорит, барыня строго-настрого наказала лично в ихние руки передать.
– Постой-постой. Какая барыня?
– Мне почём знать? Главное, уговорил я аблоката-то депешу мне вручить, чтобы я Вашей светлости в руки и отдал, когда тот, то есть вы, вернётся. Мне бы только копеечку бы, барин. Здоровье поправить.
– Давай-давай сюда. – Поль выдернул письмо из коричневых пальцев, разорвал конверт и вгляделся в хитросплетение букв.
Вдруг правый глаз у него задёргался, а левый заслезился: он узнал не по годам игривый почерк баронессы.
Письмо баронессы
Несравненный князь, дорогой Поль Феликсович, душа моя! Как странно вам, наверное, что я вот так обращаюсь после происшествия тех событий, которые послужили причиной разрушения наших добрых отношений. И вам должно, должно знать, что пишу я из глубочайшего чувства сожаления, которое разбивает моё сердце на части каждый раз, когда я вспоминаю, как жестоко обходилась с вами.
Жизнь моя до недавнего времени представляла из себя игру, в которую играла я, впрочем, без всякого удовольствия. Страшно представить, сколько скверных дел совершила я в поисках сомнительных для душевной чистоты увеселений. Вот и вы были для меня лишь очередной игрушкой, которая наскучила так же быстро, как и все прочие.
Поняв тогда, какой эффект возымели на вас эти небылицы про перстень, как задорого вам
