за стену, чтобы не упасть, другой за сердце. Грудь его сдавило. По щекам предательски заструились обжигающие слёзы.
«Провели, как мальчишку! – прошипел он. – Оболванили». Ему вдруг сделалось совершенно, совершенно невыносимо. Сначала он закричал что есть мочи, потом разрыдался, а потом принялся хохотать, пока в бессилии не опустился на пол.
Когда он вышел из особняка, уже рассвело. По улицам ещё носился смрад проехавших недавно ассенизационных обозов. Две тощие кошки шныряли вдоль заборов, вызывая ленивый лай заключённых за ними собак.
Князь поднял глаза к небу. Горячие слёзы струились по его щекам. Невесомые перистые облака плыли в голубой вышине, равнодушные к его беде. Он вдруг захотел присоединиться, вклиниться в их величественный строй. Раствориться в небе, в щебете соловьёв, в запахе свежей листвы. Стать ветром, запертым в глухих переулках. Стать солнечным зайчиком на осыпавшейся стене. Стать отражением солнца в лужах нечистот, оставленных проехавшими недавно золотарями. Стать всем и ничем. Он вытер слёзы и заковылял по глинистой колее. Тёплые лучи падали на его кожу, ветерок поднимался от земли и забирался под сюртук, отчего тело подрагивало.
Из переулков уже начал вылезать припухший фабричный люд. Мимо проехала подвода с курами.
«Может, я уже умер? Может, я теперь призрак?»
Князь брёл по оживляющимся улицам и пытался представить себя мёртвым. Но у него ничего не получалось. Видел ли он себя парящим над своим окаменевшим телом или наблюдающим с небес за собственной траурной процессией, везде так или иначе присутствовал кто-то, кого он мог помыслить собой. Того, кто вмещал в себя его сознание. Со всеми его неприглядными атрибутами. А если так, то где же обещанное избавление?
Нет никакого после, осознал Поль. Никакого потом. Ведь если по ту сторону что-то есть, значит, никак нельзя закончить эти страдания. Эти зудящие мысли. Эти обиды. Этот стыд.
«То есть все, конечно, согласятся, что господин такой-то де почил. Но сам господин, пожалуй, никогда этого не осознает. Он просто перестанет быть. А что же в этом страшного?»
Он ослабил шейный платок. Ему вдруг стало необычайно легко от этой мысли. Мимо пронеслись первые экипажи, в окнах домов начинала кипеть простая человеческая жизнь, полная простых человеческих радостей.
«Если смерть – окончательная точка, – продолжал рассуждать князь, шаркая расслоившимся штиблетом по мостовой, – то самим этим фактом она как бы исключает себя из реальности существа, эту смерть испытывающего… Получается, что смерти нет».
Совсем запутавшись в мыслях, князь остановил какого-то скукоженного лысенького чиновника с узелком и спросил, что тот думает по этому поводу. Тот кивнул, скукожился ещё сильнее и, ничего не ответив, перебежал на противоположную улицу. «Смерти нет!» – крикнул Поль ему вдогонку.
– Смерти нет! – сообщил князь сонному булочнику, который открывал лавку.
– Ничего не дам, – рявкнул тот, прикрывая товар рукой.
– Смерти нет! – закричал Поль на всю улицу.
Чалая псина, которая уже некоторое время преследовала князя, прижала рваные уши и сиганула в подворотню.
В голове Поля родилось решение всех проблем. Решение всегда было рядом, но князь боялся обратить на него внимание, когда дождливыми вечерами оно скреблось в окно. Теперь же Поль сам бежал ему навстречу, не обращая внимания на изорванный штиблет.
* * *
Когда ноги донесли его до Мясницкой, голые амуры смотрели уже не так затравленно, как накануне. Воспарившее солнце успело стереть с их детских физиономий драматические тени. Из кабаков на свет божий выползали нагулявшиеся господа. Попав под животворящие утренние лучи, они как один слепли и теряли способность передвигаться самостоятельно. Вездесущие извозчики тут же подхватывали их под локоток и уводили к своим экипажам.
Одна из жертв отдыха – прилизанный и вне всякого сомнения нализавшийся купеческий сынок, завидев Поля, хищно улыбнулся и, засучив рукава, безумно пошлого канареечного фрака с искрой, двинулся на князя. Но площадь под его ногами, видимо, накренилась и он, высоко поднимая колени, попятился назад, пока не упал в объятия сопровождавших его престарелых кокоток. Те развратно загоготали и кинули на князя несколько издевательских, замутнённых опиумом взглядов.
Князь прошёл мимо, не чувствуя ничего к этим людям. Он вдруг понял, что всё вокруг ненастоящее. И площадь с её амурами, и опухшие извозчики, и особенно этот господин с прямым пробором. Что за этой плоской ширмой, за которую все боятся заглянуть, возможно, всё же есть что-то иное. Что-то выпуклое и неподдельное.
Он свернул в переулок, думая о том, что написать в предсмертной записке. Но строчки, которые приходили в голову, отдавали то глупостью, то жалостью к себе, то убогим пафосом, которым так выделяется этот подвид genre épistolaire [9].
Смяв в голове листок с очередной попыткой, которая начиналась словами «Ни в чём себя не вините. Я повесил себя за шею по велению собственной отчаявшейся души», князь распахнул дверь и шагнул в подъезд.
Его обдало привычным зловонием уборной и не менее привычными утренними криками. Но ничего из этого сегодня не раздражало Поля. Во всём он видел теперь биение, которое не замечал раньше, – бессмысленное и прекрасное биение жизни, которую Поль в ближайшее время собирался покинуть.
Поднимаясь по лестнице, князь понял, почему не выходит записка – её попросту некому адресовать. А обращаться к миру, надеясь, что мир заметит его исчезновение, казалось и вовсе слабоумным. «Если бы бабка была жива, – подумал он, – пожалуй, ей бы я черканул пару строк». От этих мыслей сердце его защемило жалостью к самому себе.
Он представил, как дворники снимают с верёвки его синее тело, а молодой следователь, бледный от запаха смерти, разворачивает дрожащими пальцами записку только для того, чтобы понять, что в ней ничего нет.
Эта мысль немного подняла князю настроение, и он твёрдо решил ничего не писать. «Ах, какая простая всё-таки штука жизнь! – думал он, считая ступеньки. – Всего-то и надо прожить её так, чтобы было к кому обратиться в предсмертной записке. А если это так, то, может, и помирать не стоит?» Князю подумалось, что все самоубийцы либо эгоисты, либо люди безмерно одинокие.
Восхождение по лестнице почти закончилось, когда на её вершине возникла пузатая фигура приказчика. Полосатый жилет и маленькая усатая голова с широко расставленными крошечными глазами делали его похожим на огромного жука, лишь прикидывающегося человеком.
– Ба! Ваша светлость, пожаловали! Утро доброе-с, – прошипел жук. Физиономия его излучала премерзкое веселье.
Князь кивнул и завернул в коридор, в конце которого была его квартира. Но приказчик прыгнул в сторону, обогнул князя и перекрыл проход.
– Дома не ночевали-с?
– Вас не касается, – отрезал князь и попытался протиснуться между ним и стеной.
– Лицо чрезвычайно
