широко улыбается.
Моя любовь к черной одежде – это одна из наших вечных тем для шуточек. Кэролайн обхватывает меня за плечи.
– И предательски стройная! С тех пор, как мама упала, я набрала шесть фунтов, налегая на печенье, а ты похудела на размер. Как это вообще возможно? Ты там чем питаешься, одними стейками и ягодами с куста или какой-нибудь модной дурью? Скоро у тебя изо рта будет пахнуть как у пещерного человека.
Я смеюсь. Ее присутствие приносит мне невероятное физическое облегчение.
– Или… – Она прищуривается. – Ты ведь не?..
– Не чего?
– Не занимаешься сексом со всеми подряд, как кролик?
– Господи, нет! Кэро, я сейчас настолько далека от секса, что могла бы податься в монашки. – По какой-то нелепой причине на ум приходит мужчина в шляпе на нэрроуботе.
Кэролайн приподнимает одну бровь.
– А почему тогда покраснела?
– Прилив.
– Ты же знаешь, что я тебе не поверю! Ты до сих пор выглядишь на тридцать. Это ужасно бесит.
– Ну-ну. – Но я чувствую, как мои губы расползаются в широкой улыбке. Это так странно – испытывать невероятную радость по поводу приезда сестры, когда это счастливое воссоединение произошло по самой страшной причине.
Вскоре мы уже болтаем с огромной скоростью, и в конце концов расстояние между нами смыкается и ее трансатлантический акцент перетекает в британский, и кажется, будто мы в последний раз виделись буквально вчера. Мы снова становимся детьми. Вот я лежу на нижней полке двухэтажной кровати и тяну вверх руку, чтобы коснуться ее пальцев, свесившихся ко мне сверху. Мы пешком возвращаемся из школы по заросшим девонским тропинкам, большие школьные ранцы давят нам на плечи, а руки рвут полевые цветы – нивяники и дикую морковь, растущие на берегу, – чтобы подарить маме за чаем. Мама отворачивается от раковины, вытирая мыльные руки о джинсовую юбку-трапецию. Воспоминания разом накатывают на меня, перетягивая время, как пояс, и у меня перехватывает дыхание.
– В чем дело? – спрашивает Кэролайн, искоса глядя на меня. – Я что, настолько растолстела, что мне лучше не надевать зеленое? Я похожа на куст?
– Нет. Ты шикарно выглядишь. – Я убираю ее сумку в багажник. Ручная кладь. Значит, приехала ненадолго, думаю я, и в груди надувается мыльный пузырь разочарования. – Я просто по тебе соскучилась, вот и все.
Она обнимает меня за плечи.
– И я по тебе.
* * *
Едва увидев нашу прекрасную маму – неподвижно лежащую на больничной койке, застрявшую в непроглядном мраке комы, подключенную к аппаратам для поддержания жизни, – Кэролайн начинает плакать.
Я ведь ее предупреждала. Но к такому невозможно подготовиться. Я беру ее за руку. Ладонь горячая и влажная. Моя сестра ненавидит больницы и избегает их так же старательно, как перелетов. Это неудивительно – в детстве ей пришлось пережить множество операций.
– Поверить не могу. Она казалась мне неуязвимой. Она же никогда не болеет! Даже простудой. Ох, Сильви, мне теперь ужасно стыдно, что я живу так далеко.
– Даже если бы ты жила в соседнем доме, все равно не смогла бы это предотвратить. – Я протягиваю ей бумажный платочек. – Кэро, есть вероятность, что, если… когда она очнется… – Я тяну время. Это сложная, запутанная, многослойная тема. – У нее могут быть провалы в памяти. Я обязана тебя предупредить.
Я наблюдаю за тем, как эта новость постепенно отражается на лице моей сестры. Как и я, она никогда не задумывалась о том, какой пласт семейной истории может исчезнуть вместе с мамой, как исчезает полароидная фотография, слишком долго пролежавшая на солнце: сначала остаются серые силуэты, а потом совсем ничего.
Проходит несколько секунд. Кэролайн цепляется за мой мизинец своим и встряхивает рукой. Я облегченно улыбаюсь. В детстве мы постоянно так делали, как бы говоря: мы сестры, а остальное не имеет значения; мы не будем говорить о прошлом, полном неведомых чудовищ.
– Я просто хочу, чтобы она поправилась, – говорит Кэролайн.
– Я тоже.
Некоторое время мы молча смотрим на маму. Аппараты пищат и гудят.
– А знаешь, есть небольшой шанс, что она нас слышит.
– Ого. Правда? – Кэролайн наклоняется к койке. – Я принесла твое свадебное фото, мам. – Она лезет в сумочку и достает небольшой снимок в рамочке, на котором наши родители стоят у дверей регистрационного отдела Хакни. (Они улыбаются друг другу с сияющими глазами, как будто сами не верят своему счастью.) Кэролайн ставит фотографию на тумбочку, как бы напоминая медицинскому персоналу, что мама – это личность, женщина с историей, а не просто седая пациентка в больничной одежде с завязками на спине, по глупости упавшая с обрыва. – Ну вот. Великолепно.
Занавески раздвигаются. Кэрри. Моя любимая медсестра, которую я ценю за непрофессиональный фыркающий смех, так похожий на мамин. Я знакомлю их с Кэролайн, а потом достаю газету со статьей о мамином спасении, которую я приберегла для сестры, и показываю им обеим.
– О-о. Не каждый день доводится менять капельницу известному человеку, – говорит Кэрри.
– Жаль, что ты этого не видишь, мама. – Кэролайн встряхивает газету, разворачивая. – Ты только-только стала популярной.
Мамин несчастный случай совпал с напряженными общественными дебатами о финансировании спасательных служб береговой охраны. Поскольку большинство зевак в первую очередь начали фотографировать – мама, лежащая завораживающе близко к краю пропасти, превратилась в настоящий кликбейт, – новость быстро попала в соцсети и местные девонские газеты, а потом невероятным образом просочилась в крупную прессу.
– Почти как Кардашьян, – говорю я.
Мы ждем, что мама вот-вот улыбнется или скажет: «Кто-кто-шьян?», изображая невежество, чтобы нас повеселить. Но она этого не делает. Мама. Ее чувство юмора. Ее секреты. Все умолкло.
* * *
– Вы двое не слишком старые для ночных посиделок? – Четыре для спустя Энни выходит из спальни, одетая в пижаму, которую я привезла ей из Парижа, и встревоженная.
Я вдруг вспоминаю, как заползла на диван к Кэролайн посреди ночи, измучившись мыслями о том, что скоро она улетит обратно в Америку. Полночи мы не спали, обсуждая прогнозы врачей касательно маминого состояния, измены Стива, розовые угри, от которых страдала Кэролайн, и то, что Энни получила предварительное приглашение в Кембридж на учебную программу по математике, – мы с сестрой решили, что это ужасно здорово и вообще прямое доказательство того, что однажды моя дочь будет править миром. Мы плакали и смеялись. Мы явно выпили лишнего. Улики в виде бокалов из-под вина до сих пор стоят на журнальном столике в компании пустых упаковок из-под чипсов – в восемь утра это выглядит жутко.
– Твоя мать сбила меня с пути истинного, Энни. Она постоянно так делает. А
