в окружении голых деревьев и серого неба, и охристо-желтоватого оттенка, земля под ногами горит уже пять триллионов лет, надо ли после всего этого говорить, что жизнь даётся единожды, отнимается без предупреждения, вокруг одни латентные палачи, пользующиеся мягкостью окружающих, в особенности их душ, уедая кусок ближнего бессовестно, топча учтивость и скромность, скромным не пробиться в мюзик-холл и на раздачу новых ландо, и постоять под солнцем, их удел в том, чтобы смотреть из-за ленточки на чужих обворожительных спутниц и раз в три поколения участвовать в крестьянском восстании, вот такие дела, такая правда жизни, бедные люди, бедные люди, бедные люди — из-за низкой яркости мало изучены.
Он вышел из-за дерева, где сознательно скрывался некоторое время, стал ждать. Всё это отчего-то выглядело чрезвычайно уютно, словно в затопленном селении морские животные продолжают работать, пахать землю, молоть муку, рыба-пила кружит возле дровницы, удильщики — у вершин фонарей.
— Знаю, искал со мной встречи, — неторопливо пускаясь вдоль опушки.
— Ну так уж не обольщайтесь, — отслушав последнее откровение, он пребывал в сильнейшем волнении, только усугублённом этой встречей.
— Это само собой. Однако прошу иметь в виду, дела на фабрике, ваша смехотворная лига, всё как на ладони… пожалуй что стигматированной.
— Я только не расслышал, видимо, если вы произносили…
— Тот крестовый поход, вокруг которого ты пляшешь, мне загадочен он.
— Тогда солгу, если заикнусь…
— Как будто это одолжение. Лукавить в моём присутствии — это всё равно что…
— Считать христианство мифологией предпросвещения? — о, какое бинго, какое бинго, сам от себя не ожидал.
— Засчитано, но я могу распознать иезуитство даже у ежа.
— Мне слишком мало известно… вот, хотя бы… резонный вопрос… для чего это вам?
— Расценивай как каприз. Существам скучно, надо ввязаться в интригу, пускай и пустяковую, вроде твоей. У тебя вообще интрига?
— Видели? Там, кажется, волк промелькнул.
Он посмотрел на него как-то странно, то ли сомневаясь в своём выборе, то ли с некоторым изумлением.
К фабрике вела широкая дорога с застроенными низкими стенами обочинами. Справа и слева в бочках горели костры, всё больше, над некоторыми возникали столпы дыма. Кто-то вырезал в своём толстяке двух ящериц, превратив их в саламандр; увидев это, он похолодел. Прибавил шагу, крутил так и эдак, надеялся, что это не связано с регенерацией. Чем ближе к фабрике, тем больше становилось бочек. Встречались оранжевые узоры и посложнее саламандр, даже посложнее алфавита. Деревья, грибы, луна, отара овец, миграция черепах, в меру извечное, но и понятное во все времена; испещрённая сотней линий жизни ладонь, циркулирующее вокруг Земли облако с искренней любовью, сдвоенные кресты — XX. Литеры «D» всевозможных видов. Приближаясь к цели, позабыв и думать о полученной инструкции, с безразличием, которое приходилось искусственным образом исторгать, он взирал на здание, его стены из красного кирпича, представлял себе расположившееся на двух верхних этажах тяжкое ворочанье канцелярии, где на каждого имелся формуляр с проставленными успехами, историями болезни, может, и характерами. Жёсткость формализма страшила и держала в узде многих. Хотя, казалось, пусти всё на самотёк, и было бы как встарь, ориентированные на вред ближнему — палеоантропы, по ту сторону — нео, первые едят вторых, те не дают остановиться механизму в цехе, чтобы тянуть популяцию, а это уже закрепление в культуре инициаций, а после и жертвы. Ланарки же здесь — это антилюди с периферии, противопоставляя себя которым они бы и жили, выказывая оборотную сторону самоуяснения. Тогда бы они эволюционировали долго, Плутарх уже сто раз повстречался бы с фавнами, даже натравил отряд копейщиков на их стоянку, а эти ребята в лесу только бы начали осознавать запрет брать и вообще трогать определённые предметы.
Ты права, капустка моя, дело дрянь, механически-метрическая система Мензендик больше не противостоит органико-ритмической школе Бодэ в сфере телесной выразительности. Да взять хоть нас с тобой. Смотри, Иркутск, чердак старого дома, кипы журналов с картинками, только их одних достаточно для очередного экстраординарного акта объединения разрозненного в целое, но, как ты понимаешь, необходим правильный монтаж. А что будет, если необходимость в нём отпадёт? Вот именно, тупой бездушный конструктор, и создатель его сам лишит себя эффекта воздействия на зрителя целого произведения. Это точь-в-точь как твой воображаемый наставник; вот утеплитель из подшивок «Огонька» и «Смехача» есть бытовой гротеск, а программировать людей при помощи мясорубок не возмущаться, когда элита пускает их в расход ради собственного обогащения, есть гротеск промышленный, предел рациональной формы, что само по себе почти уничтожает саму суть абсурдистского подхода. Подумать только, сколько деятельных людей воплощали в жизнь свои идеи задолго до нас с тобой, с чего бы этому прекращаться? Прости, но для меня ты пока только кукла, орудие в чужих руках, но твоё стремление очевидно, так что не расстраивайся.
Опустив босые ноги на пол, чёрт подери, кажется, намекая, что те не плохо бы обмыть, не пожелав вовсе подняться в его присутствии, являя обидно мало реакций на визит, так очевидно обозначенный в центре дверного проёма, А. лениво процедил, чтобы он возвращался часов через шесть или через сколько там проходит отвращение к новым знакомствам после совершения, тогда они поговорят обстоятельно. Кипя от злости, Норд1671 вдруг упал без чувств.
Гуся преследовали всей толпой, — это, кстати говоря, в Гагре я и снимал, так, между делом, ради удовольствия, а пациента мучая лишними переживаниями, — вливаясь в погоню с боков, до того ожидая на повороте краткого белого сверкания на главной дороге. Орионы, все как один, были не жертвы концепции, но, скорее всего, осколки некоего аристогенеза, хотели сделать всё по Ильфу и Петрову. Большинство, я уверен, стыдилось самих себя, нечто вроде продажи души за ореол, за имя, за пресловутость. Нельзя было не признавать притязаний, кто слева и кто справа; бунт, однако, превращал приемлемую гранью процедуру в корриду аффекта и расстройства, просто не смогли сразу договориться, кому откуда, но и не форсировали, понимая, что тогда гусь умрёт.
Весь «Эмден» затаился за стенами, коренные жители устали и несколько раз нарывались на волны похлеще гона, туристы были наслышаны, но всё какие-то обрывки сплетен. Их священным местом считалась водонапорная башня, птицу уже заносило на поворотах, скоро придётся что-то решать.
Он всё же вернулся в зал с машиной, вяло раскрутил четвертьсферы, и с определённого мига стала ясна ситуация. Вдали от танцевальных клубов, паркетов, тяжёлых занавесей и мраморных бюстов его (ланарка) застала нужда; близко какого-то одинокого дерева в странной точке между пахотных земель, пастбища, сада, оросительного канала, железной дороги и бровки оврага.
— Крути-ка ты,
