и что дальше? Если в твоих глазах мрачная тайна, избавься от нее; этого требует Пьер; что именно так незатейливо скрыто в себе, что я, казалось, видел его движение, но не его форму? Оно явно шелестит за закрытой ширмой. Сейчас, как никогда в душе Пьера, оно прежде так не закутывалось! Если действительно ничего не скрыто в нем, то высшими силами, которые требуют всех моих подлинных поклонений, я заклинаю тебя, сними завесу; я должен встретиться с ним лицом к лицу. Шагну я к шахте, предупреди меня, приближусь я к пропасти – удержи меня, но открой мне неведомое страдание, которое должно внезапно схватить меня и овладеть мною полностью, – этого ты никогда не сделаешь; и еще, основа веры Пьера в Тебя – теперь чистая, нетронутая – может убираться восвояси и дать мне стать отгородившимся атеистом! Ах, лицо уже уходит. Умоляю Небеса не только забрать его назад, но и снова скрыть в твоих высоких тайнах, о дерево! Но оно уведено – уведено – полностью уведено; и я благодарю Бога, и я снова чувствую радость; радость, которая, как я чувствую, будет у меня, как человеческое право; лишенный радости, я чувствую, что должен буду найти причину смертельной вражды с невидимым. Ха! Слой железа, кажется, становится круглым и уже шелушит меня; и я слышал, что самые горькие зимы предсказываются более толстой шелухой на индийском зерне; так говорят наши старые фермеры. Но это мрачное сравнение. Оставьте ваши аналогии; сладость в устах оратора горька в животе мыслителя. Сейчас и потом я буду вместе со своим собственным радостным желанием, и моё радостное лицо распугает всех призраков – и вот, они уходят, и Пьер теперь – снова Радость и Жизнь. Ты, сосна! – впредь я буду сопротивляться твоей слишком предательской убежденности. Ты не так часто привлекаешь меня под свой воздушный навес поразмышлять на мрачных глубоко уходящих корнях, которые держат его. Поэтому теперь я ухожу, и мир тебе, сосна! Та счастливая безмятежность, что всегда скрывается в сердечной печали – простой печали – и ждет, когда все остальное пройдет, – это теперь мое сладкое чувство легкости. Я не сожалею, что мне было грустно, я теперь чувствую себя полностью благословленным. Драгоценнейшая Люси! – хорошо, хорошо, – этим вечером нам предстоит приятное занятие; есть книга фламандских печатей – сначала мы должны её просмотреть; затем, во-вторых, Гомер Флексмана – ясные схемы, но все же исполненные неприкрашенного варварского благородства. Затем Данте Флексмана; – Данте! Он поэт ночи и Ада. Нет, мы не откроем Данте. Мне кажется, теперь лицо – лицо – возражает против моего немного задумчивого, милого лица Франчески – или, скорее это было лицо дочери Франчески – принесенное печальным темным ветром наблюдательному Вергилию и натертому до блеска флорентийцу. Нет, мы не откроем Данте Флексмана. Печальное лицо Франчески теперь мой идеал. Флексман мог бы раскрыть его полностью, – представить это в линиях страдания – завораживающе сильно. Нет! Я не открою Данте Флексмана! Будь проклят тот час, когда я прочитал Данте! более проклят, чем час, когда Паоло и Франческа прочитали о фатальном Ланселоте!»
Книга III
Предчувствие и подтверждение
I
Лицо, на которое так странно и жутко намекали Пьер и Люси, отнюдь не очаровывало, но его мрачные смертные черты Пьер разглядел довольно ясно. И при этом оно никогда не встречалось ему лично, ни где-либо в безлюдном месте, ни под белым светом неполной луны, ни в радостном зале, освещенном свечами и оглашаемой парой самых веселых игривых женских голосов. Этот образ из-за пределов радостной сердечности все ближе подбирался к нему. Окруженный ободками света, он продолжал испускать на него лучи, неопределенно, исторически и пророчески, обращая назад, намекая на некий необратимый грех, и далее указывая на некую неизбежную беду. Это было одно из тех лиц, которые время от времени, кажется, взывают к человеку и без единого изреченного слова все еще показывают проблески некоего почтения к евангелию. В естественном облике, но освещенные сверхъестественным светом; чувствительные, но с непостижимой душой, со своим безмолвным воздействием на нас, иногда парящие между Адским страданием и Райской красотой, такие лица, составленные из ада и небес, свергают внутри нас все неизбежные устои и заново в этом мире заставляют задаваться детскими вопросами.
Лицо предстало перед Пьером за несколько недель до его поездки с Люси к холмам за Оседланными Лугами и перед ее прибытием на лето в деревню; кроме того, это произошло посреди весьма людной и домашней сцены, что увеличило удивление.
Из-за неких дел с дальним фермером-арендатором он отсутствовал в особняке большую часть дня, и, как только появился дома ранним приятным лунным вечером, Дейтс передал ему сообщение от его матери, попросившей прибыть к ней около половины восьмого этим вечером в дом мисс Ллэниллин, чтобы сопровождать ее отсюда к двум мисс Пеннис. При упоминании об этой фамилии Пьер хорошо понял, чего ему ждать. Пожилые и воистину набожные старые девы, одаренные самыми добродетельными сердцами в мире и в середине жизни лишенные завистливой природой своего слуха, казалось, поставили своим жизненным принципом благотворительность, а поскольку Бог не дал им больше права слышать евангельские проповеди Христа, они впредь делали то, что способствовало их осуществлению. Теперь, не имея для себя возможности проявлять интерес к проповедям, они сторонились церкви, и в то время, как с молитвенниками в руках Конгрегация преподобного г-на Фэлсгрэйва была занята поклонением своему Богу, обе мисс Пеннис, согласно божественной воле, с нитью и иглой были поглощены трудами служения ему, занимаясь пошивом рубашек и платьев для бедных людей округа. Пьер слышал, что они недавно взяли на себя труд организовать регулярное общество среди жен и дочерей соседних фермеров, чтобы встречаться два раза в месяц в их собственном доме (мисс Пеннис) с целью совместного шитья в пользу разных поселений нуждающихся эмигрантов, которые в последнее время расставили свои тесные лачуги вверх по реке. Но хотя это предприятие не могло быть начато без предварительного ознакомления с г-жой Глендиннинг – она действительно была очень любима и почитаема набожными старыми девами – и обещания им основательной помощи со стороны этой доброй поместной леди, все же Пьер не слышал о том, что его мать получила официальное приглашение председательствовать или же быть всем представленной на собраниях два раза в месяц; впрочем, он предположил, что, будучи далекой от сомнений относительно таких дел, она была бы очень рада присоединиться на этом пути к славным жителями деревни.
«Теперь, брат Пьер», – сказала г-жа Глендиннинг, вставая с огромного уютного стула мисс Ллэниллин – «оберни мой платок вокруг меня; и добрый вечер тетушке Люси. – Идем, мы опаздываем»
Пока они шли, она добавила – «Теперь, Пьер, я знаю, что ты иногда проявляешь некоторое нетерпение при этих сценах шитья, но храбрись; я просто хочу заглянуть на них, чтобы получить некоторое отдаленное представление, каковы они в действительности; и затем мои обещанные пожертвования выберут себе лучшее применение. Кроме того, Пьер, я, возможно, взяла бы для сопровождения Дейтса, но я предпочла тебя, потому что хочу, чтобы ты знал, кто они и среди кого ты живешь; среди скольких действительно симпатичных и естественно чистых дам и девушек ты должен будешь однажды стать помещиком. Я жду редкое представление красных и белых сельских цветов»
Приветствуемый такими приятными обещаниями, Пьер вскоре ввел свою мать в заполненную людьми комнату. Как только они появились, старушка, сидевшая со своим вязанием возле двери, без всякой просьбы пронзительно пропищала – «Ах! дамы, дамы, – госпожа Глендиннинг! – Господин Пьер Глендиннинг!»
Почти немедленно после этого звука раздался внезапный, растянутый, неземной, девичий вопль из дальнего угла длинной, сдвоенной комнаты. Никогда прежде человеческий голос так не трогал
