не в то горло. Закашливаюсь. Если честно, что с этим делать, я не имею ни малейшего представления. Только забылось все. И вот опять. Кровоизлияние. А там девчонка, девятнадцать лет. Вот чем эта дура думала?! А я? Знал ведь, что на ее родню надежды нет, но почему-то и предположить не мог, что все настолько дерьмово. В смысле, я вообще об этой девке не думал, рассудив, что и так для нее сделал более чем достаточно. Но, сука, недоделал, получается. И вот опять двадцать пять. Все, что улеглось внутри, взвивается. И во рту горчит. Какого черта, спрашивается, сама не позвонила? Что и кому хотела доказать? Гордая до хера, да?
Видно, я слишком затягиваю паузу, погрузившись в свои мысли. Потому что Орлов опять начинает говорить:
– Я понимаю, что это не вашего уровня проблема, Роберт Константинович. Но, может, вы бы меня состыковали с каким-нибудь своим человеком. Ну не просто же так эта девочка лишилась здоровья! Что вам стоит помочь ей?
Да ничего не стоит! Но какого черта она не попросила сразу?! Чувствую себя так, будто меня носом в собственное дерьмо тычут.
– Ей-то много не надо. Крыша над головой и небольшое содержание, пока не окрепнет.
– Она еще в больнице? – с шипением затягиваюсь.
– Да. Готовим выписку.
– Я подъеду. Решим. Раньше надо было звонить, – замечаю резко.
– Раньше беспокоить постеснялся, – оправдывается Орлов.
Стеснительные какие! За мой счет. А ты теперь жри себя за то, что недосмотрел.
Санитаркой она работала. После черепно-мозговой. С ума они там все посходили, что ли?!
Сгребаю пиджак. Иду к выходу.
– Пап, так что, я еду? – догоняет Милка.
– Нет.
– Ну пап! Ты же… ты… мне всю жизнь портишь!
В затылке тянет. Руки подрагивают. Никогда Милку не бил, а сейчас хочется ее как нашкодившего котенка встряхнуть за шкирку. Чтобы мозги вставить на место. Жизнь я ей, видите ли, порчу. Да что она вообще об этой жизни знает? Ее бы на место Эмилии. Хоть на месяцок.
Жесть. Жесть! Жесть… Как же все достало!
– Я все сказал. Чужая страна, пьяные, охреневшие от вседозволенности мажоры… Нет, Мила.
Дождь все-таки припускает. Успеваю даже намокнуть, пока дохожу до машины.
– В травму, Степан.
Водитель чуть удивленно дергает бровью, но вопросов не задает. Чертыхаясь, стряхиваю с пиджака холодную осеннюю морось. Вопросов нерешенных полно, хотел хоть почту в дороге проверить, да сделать пару звонков, а вместо этого в окно пялюсь на размытые мелкой осенней моросью пейзажи.
Бахилы, халат, отделение. Верчу головой, вспоминая, где тут что, и замечаю Эмилию. Сидит, нахохлившись, как воробей, на топчане у информационного стенда. Кажется, еще более худая, чем я запомнил. Измученная. Перепуганная… Растерянная. Взгляд скользит в пространстве, ни на чем не задерживаясь. Руки шарят по предплечьям, словно в попытке согреться. Картина – обнять и плакать.
Стискиваю зубы и решительно шагаю вперед.
– Чего не позвонила?
Девчонка дергается, напуганная моим тоном. Упс. Простите. Чего не хотел – того не хотел. Хотя кого я обманываю? Я ей еще и по заднице настучал бы, чтобы в следующий раз не геройствовала.
– Роберт Константинович? – растерянно моргает. – Юлий Борисыч сказал, от вас будет человек…
Ага. А тут я собственной персоной. Опять. Только перестал анализировать, что это был за порыв, и на тебе.
– Он и есть, – киваю за спину на Степана. – Отнеси вещи в машину, Степ, – морщусь. – Это все? – возвращаюсь к рыжей взглядом.
– Да, – шепчет она, откашлявшись. – Извините. Я… Не надо было. Я сама. То есть вы не должны…
– В машине жди, – отмахиваюсь от ее бессвязных лепетаний. Куда только делась Милина борзота? Схлынула с остатками красок на лице? Жесть ведь. Глаза блеклые, волосы будто выцвели, кожа серая. Из красочного – если только огромные синяки под глазами. Она и раньше была не особенно красивой, а сейчас вообще – жесть.
Желание встряхнуть идиотку становится сильнее. Но я сдерживаю гнев. Если так разобраться, себе съездить хочется гораздо сильнее. Почему-то.
Сунув руки в карманы, сжимаю кулаки. Молча наблюдаю за Степаном, который сгреб сумки и рыжую под локоток подхватил. Нет, ну все правильно. Я бы тоже подстраховался. Вдруг она отъедет, не дойдя до машины. Учитывая, как она выглядит, это вполне возможно.
Толкаю дверь в кабинет зава.
– Добрый день, Юлий Борисович.
– Роберт Константинович? – округляет тот глаза. – А Эмилия…
– Ждет в машине. Только вы уверены, что ее можно выписывать?
– Более чем. Конечно, ей еще нужно лечиться, но это можно делать и дома. Я могу посоветовать медсестру и массажиста, но их услуги...
– Я оплачу, не проблема, – перебиваю нетерпеливо. На двенадцать у меня назначено подряд два совещания, а уже без пятнадцати. – Это все? Или будут еще какие-то пожелания?
– Нет. Ей положен отдых, отдых, и еще раз отдых. И еще нормальное питание, потому что, как я потом уже понял, – Орлов поджимает губы, – на еде Эмилия тоже экономила.
Да блядь! На здравом смысле она экономила. На здравом смысле!
От злости челюсти сводит так, что зубы не могу расцепить, чтоб ответить. Отрывисто киваю, мажу по Орлову разъяренным взглядом (хотя он-то в чем виноват?) и выхожу за дверь.
На крыльце закуриваю. Выдыхаю дым, поднимаю взгляд к затянутому тучами небу. И снова опускаю. На серой кирпичной стене предупреждающая табличка «курение запрещено». Плевать вроде бы. Мне никто и ничего не посмеет сказать. Но какого-то черта я выхожу из-под козырька под дождь, чтобы докурить там. Из-под козырька и из зоны собственного комфорта, в которой, если честно, для меня давно уж не существует каких-то правил. Раньше это казалось нормальным. Большая ответственность в одном предполагает больший простор для маневра в другом. Вот только ни хрена же непонятно, где та мера условности, на которую ориентироваться, чтобы не пойти совсем уж по беспределу. Прежде я ориентировался на себя. Собственное ощущение правильного. А теперь не могу отделаться от мысли, что потерял связь с реальностью. Занесло… Ой, занесло тебя, Воинов.
Над башкой распрямляется зонт.
– Промокнете, Роберт Константиныч.
Хмыкаю. Надо мной зонт, а сам под дождем. Ладно. Такая работа.
– Да я уже все. Пойдем.
Чертыхаясь, обхожу лужи. Ныряю в
