как инженер умчался прочь через заросли папоротника.
— Постойте!
Но Эйфель уже исчез в лесу, в той стороне, откуда светило солнце.
— Адриенна! — позвал чей-то голос от оранжереи.
— Я здесь! — откликнулась она, чуть помедлив.
— Именинный пирог!
— Иду!
Адриенна, глядя в лужицу, как в зеркало, поправила прическу. Потом заставила себя беззаботно улыбнуться и побежала задувать свечки.
ГЛАВА 13
Париж, 1886
Локруа не обманул: его креветки были восхитительны на вкус. Шеф-повар министерства учился в Люцерне, у Эскоффье[24], и блестяще оправдал свою репутацию.
Вдобавок было интересно смотреть, как гости — такие элегантные, такие нарядные, с такими изысканными манерами — руками очищают креветки.
Впрочем, это занятие отнюдь не мешало им обсуждать животрепещущую тему: какое сооружение достойно прославить Францию на предстоящей Всемирной выставке? 1889 год — дата непростая: страна будет отмечать столетний юбилей Французской революции, иными словами, Республики. Республики, так скверно управляемой за истекший век, так тяжко пострадавшей от Реставрации, двух Империй, войн, осады Парижа, наглой аннексии своих территорий — не счесть, сколько унижений выпало на ее долю! Вот почему нынешняя Республика, третья по счету, должна выйти из этих испытаний облагороженной, возвеличенной. Бывшая доселе колоссом на глиняных ногах, она давно нуждается в символах, которые на весь мир возвестят о том, что отныне она незыблема. Трехцветная блистательная Франция есть и будет маяком, озаряющим весь мир!
Берар напоминает о возможности сооружения высокой колонны, однако Локруа не одобряет этот проект:
— Гранитная колонна, я бы сказал, будет выглядеть мрачно. Хватит с нас Бастилии и Вандомской площади.[25]
Гости дружно кивают, не отрываясь от своих креветок.
— Мы должны превзойти все, что было, — продолжает Локруа, делая знак официанту, чтобы подлил в бокалы поммара[26]. — Нужно придумать нечто дерзкое, блестящее…
И гости снова кивают, одобряя не то его слова, не то слуг, наполняющих бокалы.
Эйфель ни разу не раскрыл рта с самого начала трапезы. Он с сухой усмешкой озирает стол, словно эта картина поражает его своим убожеством. Рестак то и дело пытается привлечь внимание инженера, но тот ничего не замечает. Его глаза вспыхивают лишь в те мгновения, когда встречаются с глазами Адриенны, сидящей по другую сторону большого стола. Однако Эйфель считает неприличным задерживать на ней взгляд, хотя ему безумно хочется изучить каждую черточку ее лица. Никто не должен заметить его смятения. Никто!
— Эйфель!
Гюстав вздрагивает, решив, что его разоблачили.
— Гюстав, как всегда, унесся мыслями вдаль, — шутит Рестак, спеша оправдать друга. — Он возводит свои сооружения на большой высоте, поэтому часто витает в облаках.
Новое общее кудахтанье: общество оценило эту остроту. Одна лишь Адриенна возводит глаза к небу, разозленная пошлостью шутки; никто, кроме Гюстава, этого не заметил.
— Слушаю, господин министр! — откликается наконец Эйфель.
— Рестак говорил мне, что у вас полно всяких идей на этот счет…
Эйфель радуется перемене темы.
— Антуан наверняка сообщил вам, что я сторонник сооружения подземной железной дороги, такой, как в Лондоне или в Будапеште.
Министр разочарованно кривится и взывает к гостям:
— А, пресловутое «метро»? Но оно совсем не романтично, не правда ли?
Новое дружное подтверждение под хруст креветочных скорлупок.
— После разгрома при Седане[27] Франции требуется что-то не менее впечатляющее, чем то, что вы создали для американцев.
И министр довольно комичным жестом воздымает руку с бокалом, пытаясь уподобить его факелу.
— Статуя Свободы — какой великолепный символ!
Эйфель изображает скромность, чуточку наигранную:
— Это творение Бартольди, господин министр.
Локруа ставит бокал, затем, после недолгого колебания, снова берет его и осушает до дна. Его взгляд по-прежнему сверкает победоносной решимостью.
— Ах, оставь, Гюстав, всем известно, что эта фигура стоит так незыблемо лишь благодаря тебе, — замечает Рестак.
Супруга министра Локруа — видная сорокалетняя дама с лукавыми глазами, доселе позволявшая себе говорить лишь шепотом, — обращается к госпоже де Рестак:
— А вы, Адриенна? Что вы об этом думаете?
Эйфель вздрагивает. Их взгляды снова встречаются, и Гюставу становится страшно. Сейчас он услышит ее голос.
— Я согласна с Эдуардом, — отвечает Адриенна, вперив в супругу министра большие кошачьи глаза. — Метро — это что-то унылое, невидимое, подземное…
Потом, медленно повернувшись к Эйфелю, добавляет голосом, в котором звучит нарастающая решимость:
— Нужно стремиться ввысь. Быть свободнее. Дерзновеннее…
Это последнее слово пронзает память инженера подобно острой шпаге. Эйфель холодеет, услышав его. Он выдерживает взгляд Адриенны, враждебно нахмурившись. А она пожимает плечами и, взяв свой бокал, одним глотком осушает его.
— Забудьте о метро! — приказывает Локруа. — Создайте нам монумент. Настоящий, прекрасный, великий. Нечто такое, что послужит Франции реваншем над Историей.
— Реваншем, и никак иначе? — повторяет Эйфель, снова глядя в упор на Адриенну. — Вы полагаете, что реванш необходим… после стольких лет?
Этот вопрос возмущает министра.
— Вы шутите? Речь идет всего-то о пятнадцати годах! В сравнении с тысячелетней историей нашей страны это просто капля в море!
В столовой воцаряется тягостное безмолвие. Гости застыли в недоумении: в программе ужина явно не предусмотрен «тихий ангел». Никто из присутствующих не осмеливается нарушить молчание, разбить лёд, вызвав гнев хозяина. А сам Локруа насупился, спрашивая себя, с какой стати Рестак надоедал ему, уговаривая пригласить этого наглеца.
Эйфеля забавляет эта сцена. Наконец-то здесь хоть что-то происходит! Он чувствует, как в нем поднимается радостное возбуждение, хотя, судя по виду Рестака, тот боится, как бы этот ужин не окончился скандалом. И Гюстав посылает ему ободряющий взгляд, словно говоря: «Успокойся, я знаю, что делаю». Затем чуть улыбается Адриенне и наконец тихо, почти беззвучно произносит, словно опытный оратор, умеющий привлечь внимание аудитории:
— Башня…
— Что, простите? — переспрашивает Локруа.
— Башня высотой триста метров.
Министр заметно приободрился.
— Триста метров? Ну у вас и размах! И, конечно, металлическая?
— Полностью металлическая.
Рестак испуганно смотрит на Гюстава: что за игру тот затеял? Но Локруа уже попался на удочку.
— Вот теперь вас интересно послушать, Эйфель.
Журналист тотчас переходит от испуга к воодушевлению:
— Ну вот, говорил же я, Эдуард! Гюстав — потрясающий человек…
— Вижу, вижу, — откликается министр, смакуя поммар. — Ну-с, что еще скажете, Эйфель?
— У меня есть одно условие, — продолжает инженер.
Министр разражается смехом:
— Ага, я так и знал, что речь зайдет о деньгах!
Но Эйфель пренебрежительно пожимает плечами. Адриенна не упускает ни слова из их диалога.
— Придется забыть о Пюто и вообще о предместьях.
— То есть?
— Я хочу поставить свою башню в самом центре Парижа. Хочу, чтобы все — и рабочие, и буржуа — могли ее видеть и посещать.
Это заявление прозвучало так агрессивно, что
